Венесуэльский молодежный оркестр имени Симона Боливара, сыгравший в Москве два ударных концерта (одним из них он формально открыл аж следующий 2010/11 филармонический сезон), --- это не просто отличный молодежный оркестр, один из лучших в мире, но еще флагман и визитная карточка социально-культурного венесуэльского чуда, во всем мире известного под именем El Sistema. 35 лет назад систему придумал музыкант и экономист Хосе Антонио Абреу (он был в зале, его специально приветствовали речами и цветами) -- она подразумевает обязательное бесплатное оркестрово-симфоническое образование для огромного числа венесуэльских детей, большая часть которых из неблагополучных или малообеспеченных семей и районов. Бесплатные инструменты с двух (!) лет, ежедневные оркестровые репетиции для 300 тысяч детей, сотни дошкольных и детских оркестров, десятки молодежных и профессиональных, сотни педагогов (в том числе повзрослевшие дети учат новичков-малышей) и пять тысяч студентов-дирижеров. Система Кабалевского в трансформированной до неузнаваемости латиноамериканской версии. El Sistema -- социальный проект с кортасаровскими ассоциациями в названии, как коллективное счастье, располагающееся между режимом и искусством, которое в обыденной реальности существует для того, чтобы «отвлечь детей от наркотиков и преступности». Социальный лифт в огромной самостоятельно стоящей музыкальной башне.

Оркестр имени Боливара -- тот самый, с которого Абреу начинал организацию чуда. Густаво Дудамель -- такой же, как его оркестранты «системщик», к 14 годам доросший до занятий дирижированием, а потом получивший поддержку крупнейших мировых дирижеров, звукозаписывающих компаний и оркестров. Сейчас он не только худрук Венесуэльского молодежного, но также Лос-Анджелесского и Гетеборгского оркестров, эксклюзивный артист Deutsche Grammophon и обладатель престижных премий и званий.

В первом московском концерте оркестр с Дудамелем представили фрагмент со своего CD-блокбастера Fiesta и сыграли изрядное сочинение венесуэльского автора Карреньо (деловитые симфонические вариации Margaritena, 1954 года) и Танцы из балета «Эстансия» значительно более известного в мире аргентинца Хинастеры («Крестьяне», «Танец пшеницы», «Скотоводы», «Маламбо», последняя редакция 1961 г.). «Маламбо» в концертах венесуэльцев служит также эффектным бисом, что и можно было наблюдать во втором московском вечере. А в первом -- после латиноамериканской части, наступил Чайковский, несколько обескураживший публику мощным (на сцене почти две сотни человек, расширенный состав) звучанием, великолепной синхронностью, легкими, упругими кульминациями, танцующей прытью вариаций на «Во поле березка стояла» и полным отсутствием привычно щемящей содержательности в мороке чувствительных секвенций. Чайковский вышел хинастеровскими «Скотоводами», при том что и сами «Скотоводы» были куда менее грубы и примитивны, чем их название. На бис была мамба, где молодые люди с блеском в глазах крутили контрабасы и виолончели, вскакивали, вскрикивали, очаровывали энергией и удовольствием, транслируемым в зал прямолинейно и артистично.

Стало ясно, что на второй концерт надо вести детей, как многие и поступили. Во второй вечер Зал Чайковского был полон больше чем на сто процентов. Люди сидели в проходах и стояли на галерке. Давали Пятую симфонию Бетховена и «Весну священную» Стравинского. Бетховена сыграли по-честному, без смысловых искажений, не тяжеловесно, но существенно. И снова на результат работала превосходно синхронизированная звуковая масса, четко и ясно сконструированная и не превращающаяся в кашу. Часть за частью этот Бетховен, танцуя, двигался к финалу, группы работали слаженно, кульминации не громыхали, но вспыхивали, и даже в медленных темпах ощущалась железная ритмическая пульсация, на которой, не слишком расщедриваясь на звуковые нюансы, основана вся эффектная работа оркестра. Он феноменально ритмичен, и этот танцующий ритм, не упрощая, не вульгаризируя партитуры, просто подхватывает любую музыку и несет ее словно на поднятых руках. Звучание оказывается не глубоко проработанным, но емким, дельным и веселым. Веселый Чайковский, радостный Бетховен, бодрый Стравинский. Еще у венесуэльцев бывают Малер, Шостакович и многое другое. Веселое -- все.

Именно потому особенно хорош был Стравинский -- оркестр и Дудамель словно для него специально сделаны: здесь духовые, показавшиеся не блестящими в Чайковском, работали великолепно -- чисто и точно. Здесь вся звуковая масса, закрученная в ритмическую пружину, продефилировала сквозь зал импозантным движением.

Европейская симфоническая традиция в свежем выполнении вызвала противоречивую реакцию -- многих постигло разочарование («ни о чем»), другие были зачарованы бодростью: четыре биса великолепного карнавально-циркового покроя венчали академическую веселость оркестра ее простодушным эстрадно-стадионным вариантом. И в том и в другом есть смысл. Венесуэльское чудо демонстрирует какой-то небывалый в перенаселенном мировом контексте стиль -- свежесть без вульгарности, простоту без упрощенности, эффектность без пошлости, дельность и честность без смысловой и звуковой глубины. И этот стиль подкупает, хотя ему, вероятно, необходимо какое-то развитие. Подкупает настолько, что чиновник Министерства иностранных дел Российской Федерации в финале гастролей радостно сообщил залу о планах создания объединенного венесуэльско-российского молодежного оркестра, который, судя по всему, не обойдется без Валерия Гергиева. Этот как во дворе -- «а можно с вами?»

Молодежное счастье между режимом и искусством может строиться по-разному, но его разнообразные варианты не чужды друг другу. По крайней мере, в теории. На практике такое объединение культурно-политических российских инициатив и венесуэльской системы вряд ли может обещать такой же безупречно синхронный и стилистически цельный результат.