Александр Твардовский был незаурядным поэтом, мудрым, мужественным и смелым редактором, очень крупным человеком. Все это, безусловно, важно (надо надеяться, не только для историков словесности и культуры ХХ века), но смотрелось бы совершенно иначе, не сверши Твардовский своего главного дела. И лучшие его поэтические строки (кое-что из лирики, «Дом у дороги», некоторые фрагменты поэм «Страна Муравия» и «За далью -- даль»), и многолетняя борьба «Нового мира» за свободную литературу (за освобождение человека и России), и трудный духовный рост Твардовского, и его трагедия, довременно сведшая поэта в могилу, -- все это воспринимается как большой контекст «Василия Теркина», поэмы о величии обыкновенного человека и безмерной цене человеческой жизни.

Повесть памятной годины,/ Эту книгу про бойца,/ Я и начал с середины/ И закончил без конца.// С мыслью, может, дерзновенной/ Посвятить любимый труд/ Павшим памяти священной,/ Всем друзьям поры военной,/ Всем сердцам, чей дорог суд. В финальной главке «От автора» Твардовский напоминает о главке первой. А всего иного пуще/ Не прожить наверняка -- / Без чего? Без правды сущей,/ Правды, прямо в душу бьющей,/ Да была б она погуще,/ Как бы ни была горька.// Что ж еще?.. И все, пожалуй./ Словом, книга про бойца/ Без начала, без конца.// Почему так -- без начала?/ Потому, что сроку мало/ Начинать ее с начала.// Почему же без конца?/ Просто жалко молодца.

Жалко... Потому что война не знает жалости. Потому что миллионы Теркиных с нее не вернулись. Потому что бьющая в душу правда бесконечно горька, а бессмертие единственного Теркина -- добрая сказка. Я мечтал о сущем чуде:/ Чтоб от выдумки моей/ На войне живущим людям/ Было, может быть, теплей.// Чтобы радостью нежданной/ У бойца согрелась грудь,/ Как от той гармошки драной,/ Что случится как-нибудь.// Толку нет, что, может статься,/ У гармошки за душой/ Весь запас, что на два танца, -- / Разворот зато большой.

Твардовский смог соединить правду и сказку -- чудо случилось, Теркин вернулся с войны. Вернулся, хотя уже в самом начале поэмы о себе докладывал: Был в бою задет осколком,/ Зажило -- и столько толку./ Трижды был я окружен,/ Трижды -- вот он! -- вышел вон // И хоть было беспокойно -- / Оставался невредим/ Под огнем косым, трехслойным,/ Под навесным и прямым.// И не раз в пути привычном,/ У дорог, в пыли колонн,/ Был рассеян я частично,/ А частично истреблен...

Дальше Теркин будет не только являть чудеса храбрости («Переправа», «Кто стрелял?», «В наступлении»), но вновь и вновь оказываться лицом к лицу со смертью. Вслед за ним другой ударил,/ И темнее стало вдруг.// «Это -- наши, -- понял парень, -- / Наши бьют, -- теперь каюк».// Оглушенный тяжким гулом,/ Теркин никнет головой,/ Тула, Тула, что ж ты, Тула,/ Тут же свой боец живой <...> Жалко жизни той, приманки,/ Малость хочется пожить,/ Хоть погреться на лежанке,/ Хоть портянки просушить...// Теркин сник. Тоска согнула./ Тула, Тула... Что ж ты, Тула?/ Тула, Тула. Это ж я.../ Тула... Родина моя!.. («Теркин ранен»).

Вступая в символический (но и абсолютно достоверный) поединок с немцем, Теркин знал, что в этой схватке/ Он слабей: не те харчи. По всем статьям Теркин должен быть в этом противоборстве повержен -- и побеждает. Как потом побеждает саму Смерть, доходчиво объяснявшую тяжелораненому воину свои «преимущества». -- А смотри-ка, дело к ночи,/ На мороз горит заря./ Я к тому, чтоб мне короче/ И тебе не мерзнуть зря // -- Потерплю./ Ну что ты, глупый!/ Ведь лежишь, всего свело./ Я б тебя тотчас тулупом,/ Чтоб уж навеки тепло.// Вижу, веришь. Вот и слезы,/ Вот уж я тебе милей.// -- Врешь, я плачу от мороза,/ Не от жалости твоей.// -- Что от счастья, что от боли -- / Все равно. А холод лют./ Завилась поземка в поле,/ Нет, тебя уж не найдут...// И зачем тебе, подумай,/ Если кто и подберет./ Пожалеешь, что не умер/ Здесь на месте без хлопот <...> -- А и встанешь, толку мало, -- / Продолжала Смерть, смеясь, -- / А и встанешь -- все сначала:/ Холод, страх, усталость, грязь... И дальше о разрушенном доме, пропадающей под немцем семье, разоренной земле, бессмысленности возвращения...

Нет, совсем не случайно позже Твардовский напишет о временном визите своего героя на тот свет. И не только о зловещей мертвечине сталинского режима идет речь во второй теркинской поэме, не только «публицистичностью» она держится. Смерть в любом обличье остается смертью, безоговорочным злом, отрицанием жизни -- и Теркин не приемлет любого небытия, любого попрания жизни и человечности. В «Поединке» он отказывался признать противника соприродным себе существом: Кто ж ты есть? Мне толку нету,/ Чей ты сын и чей отец./ Человек по всем приметам, -- / Человек ты? Нет. Подлец.

Поразительно, однако, что этого подлеца Теркин берет в плен, а не убивает. И дело тут не в необходимости добыть языка -- Теркин не может быть убийцей. Разумеется, солдат на войне стреляет в противника. Сбивая из винтовки самолет, Теркин, всего вероятнее, отправил на тот свет немецкого летчика, однако мотив этот опущен -- описано противостояние человека и страшной машины. Во всей поэме нет эпизода, где герой бы лишал кого-то жизни. Как нет в поэме ни одного упоминания Сталина, закономерно появляющегося там, где ему и место, -- на том свете. Оба этих умолчания -- свидетельства удивительного человеческого и художественного такта поэта, возможно, бессознательного, но идеально точного чувства правды. Той правды, что неотделима от веры в жизнь, в ее красоту и осмысленность, за которые и сражались смертный автор и его бессмертный герой.

Заключить теперь нельзя ли,/ Что, мол, горе не беда,/ Что ребята встали, взяли/ Деревушку без труда?// Что с удачей постоянной Теркин подвиг совершил:/ Русской ложкой деревянной/ Восемь фрицев уложил!// Нет, товарищ, скажем прямо:/ Был он долог до тоски,/ Летний бой за этот самый/ Населенный пункт Борки. И не только этот бой. И не только эта страшная война. И не над одним лишь лубочным шапкозакидательством горько иронизирует здесь Твардовский, чей герой не устает твердить «не унывай» и славен балагурством не меньше, чем сметкой и удалью. В том-то и дело, что сказочное веселье поэмы о неистребимом бойце не отменяет глубокой печали о тех, кто согласно пропагандистскому штампу был истреблен «частично», о без приметы и следа сгинувших на переправах, о танкисте, от которого осталась гармонь, о командире, крикнувшем «Я не ранен -- я убит», о бородаче, прежде кисета потерявшем семью, о солдате-сироте... Да и только ли мажор слышен в заверении автора, следующем за вестью о последних словах Теркина, которой предшествуют другие версии гибели героя? -- Нет, иное почему-то/ Слышал раненый боец./ Молвил Теркин в ту минуту:/ «Мне конец -- войне конец».// Если так, тогда не верьте,/ Разве это невдомек:/ Не подвержен Теркин смерти,/ Коль войне не вышел срок...

Не подвержен. В каждой роте найдется. Даже в каждом взводе. А зло в разных обличьях лютует и лютует. И воевать с ним Теркину до конца, о котором думать не хочется. Страшный бой идет, кровавый,/ Смертный бой не ради славы,/ Ради жизни на земле.