Нас мало, нас, может быть, четверо... -- писал в баснословные года Андрей Вознесенский. Пятеро их было, пятеро -- и все пятеро (вне зависимости от того, кого Вознесенский сгоряча из летящей на сверхскорости машины высадил), все пятеро полвека с лишком назад энергично и упоенно меняли воздух русской поэзии. Тогда все пятеро были нужны жаждущим новизны и свободы читателям -- как отнюдь не метафорический воздух. И самый старший, прошедший войну, но всем теплым лирическим существом своим тяготевший к молодым, рыцарственный и простодушный, аристократично-народный, интеллигентно-фольклорный Булат Окуджава. И громокипящий, рвущийся обнять (запечатлеть стихом) весь мир и выговорить наконец-то обжигающую правду Евгений Евтушенко. И -- что бы кто теперь ни утверждал -- «правильный», ясноглазый, уверенный, что все в конечном итоге будет хорошо, Роберт Рождественский. И зодчий экстравагантных чертогов, неутомимый изобретатель и экспериментатор Вознесенский. И она -- Белла Ахмадулина, предпоследней из великолепной пятерки покинувшая дольний мир, единственная женщина среди задиристых, ранимых, победительных, рисковых, устремленных в будущее, спешащих, сбивающихся с пути, но неуклонно продолжающих штурмовать небо поэтов, чей выход на авансцену был неотделим от случившегося в середине ХХ века пробуждения русской свободы.

Женственная стать Ахмадулиной определила ее прихотливую и в конечном счете счастливую судьбу. Переливчатый плавный голос, то классически строгий, то по-уличному раскованный, то пленительно нежный, то чарующе капризный, но всегда почему-то узнаваемый, был важнее отдельных слов, строк, смыслов. Она пела. И это пение знаменовало торжество красоты и свободы в скованном и испуганном мире. Она не страшилась любить и плакать, вздыхать и приветливо улыбаться, чаровать изысканными фиоритурами и тянуть, тянуть, тянуть кажущуюся бесконечной мелодию. Были рядом другие женщины, сочинявшие незаурядные стихи, но Ахмадулина всегда смотрелась (звучала) полновластной государыней. Самое европейско-азиатское (итальянско-татарское) поэтическое имя мягко и властно нарушало установленные стандарты, а его звучание странным образом работало на ту же царственность и единственность. В первой половине столетия была Ахматова, во второй -- Ахмадулина. Конечно, созвучие случайно, но ведь в волшебном поэтическом пространстве ничего «просто так» не происходит. В Ахмадулиной видели (слышали) всю русскую женскую поэзию -- условно говоря, от несправедливо забытой Каролины Павловой до еще не родившейся в пору ахмадулинского дебюта Веры Павловой. Благородство, изящество, печаль, боль, музыкальность, непосредственность, вызов, гордость, жалость, невнятность, тревога, одиночество, смелость -- и все в аффектированно женской тональности. Не темы работали и даже не биографические легенды -- раз и навсегда сложившийся образ: красавица, страдалица, ангел залетный. Без ваших пошлостей.

Я пред бумагой не робею/ и опишу одну из сред,/ когда меня позвал к обеду/ сосед-литературовед. // Он обещал мне, что наука,/ известная его уму,/ откроет мне, какая мука/ угодна сердцу моему. // С улыбкой грусти и привета/ открыла дверь в тепло и свет/ жена литературоведа, сама литературовед <...> Литературой мы дышали,/ когда хозяин вел нас в зал/ и говорил о Мандельштаме./ Цветаеву он также знал. // Я думала: Господь вседобрый!/ Прости мне разум, полный тьмы,/ вели, чтобы соблазн съедобный/ отвлек от мыслей их умы. // Скажи им, что пора обедать,/ вели им хоть на час забыть/ о том, чем им так сладко ведать,/ о том, чем мне так страшно быть.

Какие же после этого допустимы рассуждения? О творческой эволюции? (Которой в общем-то не было.) О влияниях? О звукописи, сплавляющей изысканность с небрежностью? О переводах с грузинского? О посвящениях друзей и посвящениях друзьям? Короткий перечень излюбленных приемов и биографических сюжетов так же неуместен, как величественный послужной (наградной) список.

Прощай! Все минет: сад и дом,/ двух душ таинственные распри/ и медленный любовный вздох/ той жимолости у террасы.

Поэтическое имя Белла Ахмадулина в нашем словаре будет жить долго.