Приехав на экскурсию в Бухенвальд, я в первую очередь стал искать знаменитую надпись «Каждому свое». Я представлял себе типичные арочные ворота перед входом, с часами, над которыми наподобие подковы правильным готическим шрифтом будет выведено изречение Гете. Нашел, но не на видном месте, как представлял я, а на выходе, и не на внешней, а на внутренней стороне решетки, лишь на высоте глаз -- небольшую литую фразу. Все это немного напоминало хорошо известное «На свободу с чистой совестью». Я был поражен: на моих глазах разрушался маленький личный миф, точнее, некий стереотип. Это не меняло моего отношения к Бухенвальду и всему тому, что там происходило, и все же появлялся новый ракурс. Миф же позволяет иметь только один угол зрения. Миф -- это раз и навсегда, только так, а не иначе. Порой он не отменяет факт, а, напротив, наполняет символическим, культовым смыслом. Такой мифологизированный факт либо обожествляет, либо демонизирует. В этой точке мир поделен только на две части: очень темную и очень светлую. Миф не нужно осмыслять, его надо отчеканивать. Он определяет, кому появиться на авансцене, а кому стать задником истории. Закроешь глаза, и увидишь хоть «сны Веры Павловны», хоть маниловские грезы...

Как только «сверху» был озвучен тезис о «непрерывности истории», сразу начались поиски «позитива». А когда появляется подобная цель -- пиши пропало: история, призванная «найти» и «обосновать» прошлое, есть миф. У истории не может быть цели, зато у мифа ее не может не быть. «Поиски» идут по широкому фронту: коль ищут героев, ищут и врагов. История отныне рассматривается исключительно с патриотических позиций. Но что называть патриотизмом? Значит ли это, что не обязательно знать прошлое своей страны, а главное -- гордиться им, не стремиться искать истину, а прежде всего любить родину? А ведь именно из любви и особенно гордости за нее преимущественно и рождаются мифы. Впрочем, как и наоборот. Гордость мифологизирует историю, превращая ее в своеобразную химчистку по выведению темных пятен.

«Если бы забвение было так же во власти человека, как и молчание», -- сетовал еще Тацит. А власть не только хочет, чтобы забыли кое-что из прошлого, но чтобы в будущем помнили правильно о настоящем. И не только власть.

Человек, заметил Ницше, вообще скорее склонен забывать, чем помнить. И историческая память, подобно человеческой, подвержена склерозу. С годами она страдает учащающимися провалами. Многое становится расплывчато и едва различимо, и уже непонятно -- было оно или вовсе не было. Слабость памяти ведет к «одномерности мира». Так же поверхностна наша повседневная память, похожая на бесстрастную видеокамеру наружного наблюдения: записывает все внешние события в течение одного дня, но наутро все стирает, чтобы записать новое, такое же недолговечное. Чем короче историческая память, тем быстрее человечество старается избавиться от всего стыдного и болезненного для себя. Прошлое сразу же обрастает мифами, порой превращаясь в исторические комиксы.

Академическую науку этот процесс затрагивает существенно меньше, чем популярную историю. Но это обнадеживает лишь отчасти. В своей публичной лекции в Иерусалиме в 1988 году Сергей Аверинцев говорил о том, как далека академическая наука от собственно мира философов и авторов исторических романов. Как малонаселен на самом деле мир исторической науки и научной истории культуры, который, наверное, ближе всего к истине. Он ничего общего не имеет с теми представлениями об истории, которыми питается широкая публика, так как ее знания целиком и полностью зависят от популяризаторов -- писателей и публицистов. Их добросовестность и интеллект во многом создают имидж прошлого. А этот имидж -- двоюродный брата мифа.

К. Леви-Стросс делил общества на «холодные» и «горячие». «Холодные» не дают возможности историческим факторам влиять на свое развитие, а «горячие», наоборот, превращают историю в инструмент своего развития. Стросс еще называет «холодные» общества мудрыми, ибо они не дают возможности историческим факторам повлиять на устойчивость общества. Но у этой медали есть обратная сторона. Ведь «холодные», «замерзшие» общества -- можно сказать и так -- находятся в определенном смысле вне исторического сознания. Не то чтобы эти культуры живут в забвении чего-либо, а просто в другой памяти.

Знаменитый египтолог и культуролог Ян Ассман так и считал, что по типу «холодных» и «горячих» обществ существует «холодная» и «горячая» память. «Холодная» память, хранящая факты, но отрицающая новые трактовки, характерна, как правило, для тоталитарных обществ. «Холодная» память консервирует даты, имена, лишая их значения для современности. «Холодная» память оставляет прошлое на откуп истории, «горячая» делает его предметом политики. Нередко «холодны» тоталитарные общества. «История остановилась, партия всегда права», -- писал Оруэлл. «Холодные» общества устойчивы, «горячие» стремятся к изменениям.

Россия нынче -- «горячее» общество с «горячей» памятью. Мы по-прежнему вызываем не столько дух, сколько духов истории. Мы приглашаем их в качестве суда присяжных и растаскиваем по сторонам защиты и обвинения. Мы их не столько чтим и изучаем, сколько козыряем и используем. Охладить подобного рода пыл и призвано экспертное сообщество. Чтобы мы не попадали в зависимость от своего прошлого.