Как рождаются мифы? Хорошо это или плохо? Надо ли за них держаться или все же истина дороже? Казалось бы, вопросы просты, а между тем технология рождения и роль мифа не столь однозначны. С одной стороны, миф, конечно, разновидность обмана или самообмана. С ним жить легче и безответственнее. С другой -- он, как легенда, как притча, рождается из народных представлений о том, как должно быть, рисует некий идеальный образ справедливости. В мифе можно черпать силы, миф, подобно надежде, покидает человека последним, как капитан --- тонущий корабль. В мифах, как в сказке, должно быть четко обозначено добро и зло. Так явственнее виден не только герой (его наличие обязательно), но и враг (его присутствие порой еще более важно). Только коварство и подлость врага оттеняют доблесть и благородство героя. Миф воспитывает, он педагогичен.

Но миф может рождаться и умыслом власти, преследующей как патриотические, так и конъюнктурные политические цели, оправдывая любую из них. Миф может превратиться в циничную и корыстную ложь, а может и в благородную легенду. Мифы могут сплачивать общество, а могут и развращать его. В них можно найти как забвение, так и ресурс для сопротивления.

«Не так все было...»

В романе «Отягощенные злом» братья Стругацкие пересказывают любопытный исторический анекдот. Мол, во время кремлевского просмотра только что законченного фильма «Незабываемый 1919» лицо Сталина вызывало у присутствовавших все большую тревогу. Киношный Ильич озабоченно суетился и советовал всегда и постоянно обращаться за советом к будущему «отцу народов», а тот выдавал на-гора единственно правильное решение. Но вождь был явно чем-то недоволен. Когда фильм закончился, Сталин произнес всего одну фразу: «Не так все было. Совсем не так» -- и вышел из зала. Гроза тем не менее миновала: фильм с успехом прошел по экранам страны и получил все причитающиеся премии.

Эта история -- сама по себе похожая на маленький миф -- ярко иллюстрирует отношение власти к исторической мифологии. «Государственный заказ» на мифы существовал на протяжении всей русской истории, ведь правда, как правило, оказывается куда менее удобной в пользовании. Мифотворцы трудились на славу: их творения проникали в сознание порой настолько глубоко, что даже участники описываемых событий нередко действительно забывали, как все было на самом деле. Известно, например, что после выхода на экраны картины Сергея Эйзенштейна «Октябрь» участники штурма Зимнего дворца вспоминали события октября 1917 года ровно так, как это было изображено в фильме. И это не единственный раз, когда творчество великого режиссера способствовало мифологизации отечественной истории.

Брат-2

Отношения между Советским Союзом и нацистской Германией во второй половине тридцатых годов не отличались стабильностью: открытое противостояние сменялось уверениями в вечной дружбе. Именно тогда Сергей Эйзенштейн закончил работу над фильмом с рабочим названием «Русь». И сделал это совершенно не вовремя. Историк Михаил Тихомиров назвал сценарий фильма «издевкой над историей». Едва ли этот отзыв стал истинной причиной запрета картины -- как раз в это время советско-германские отношения переживали оттепель, а речь в фильме шла о героической борьбе Александра Невского с немецкими агрессорами. Формальный повод был тем не менее найден. Но через три года началась Великая Отечественная война, и уже никого не интересовала историческая достоверность сценария. Картина, уже под названием «Александр Невский», вышла на экраны, став вехой в истории отечественного кинематографа. А заодно и завершающим штрихом к создававшемуся веками мифу о «солнце земли суздальской».

После просмотра фильма Эйзенштейна может удивить, насколько скупо освещали древнерусские авторы победы Александра Ярославича. Небольшой рассказ в Новгородской первой летописи и того меньше -- в Псковской -- вот что осталось в памяти современников этих событий от Невской битвы. Та же история и с Ледовым побоищем -- сведения о ней, например, в Ипатьевской летописи вовсе отсутствуют. «Художественным преувеличением» является, например, яркий эпизод, появившийся в летописях уже значительно позже: якобы Александр Невский собственноручно «возложил печать на чело ярла Биргера». Но шведские источники сообщают, что Биргер Фолькунг из Биэльбо -- фактически основатель современного шведского государства, имя которого носит центральный проспект Стокгольма, -- титул ярла получил только в 1248 году, шрама на лбу никогда не имел, а поход в финские земли совершил лишь единожды, и успешно, в 1249 году. Разобравшись в этом, отечественные авторы стали называть среди участников сражения брата Биргера -- Ульфа Фаси. В итоге на страницах советских учебников оказались оба брата.

Не впечатляют и количественные показатели сражения на Чудском озере. Так, в «крупнейшей битве раннего Средневековья» из советских учебников по истории, по сообщениям Новгородской летописи, погибли четыреста немцев и еще пятьдесят оказались в плену. Ливонская «Рифмованная хроника» существенно скромнее в оценках: в ней речь идет о двадцати погибших и шестерых, взятых в плен. Обычно такое расхождение в цифрах объясняют тем, что ливонский автор сообщал исключительно о полноправных рыцарях. Но вот что любопытно. В соответствии с немецкими источниками, общее число рыцарей в Ливонском и Тевтонском орденах не превышало ста человек, и большинство из них в это время были заняты совсем другими делами. Между тем за несколько лет до побед Александра Невского орден потерпел поражение от литовцев в Шяуляйской битве -- в ней пало сорок рыцарей, то есть почти половина от всего «списочного состава».

Любопытно, что среди плененных при Шяуляе было двести псковских бояр, сражавшихся на стороне ордена. По всей видимости, битва при Шяуляе, как и через несколько лет -- на невских берегах и на Чудском озере, была лишь эпизодом изнурительной борьбы за Прибалтику. Причем агрессорами выступали и «псы-рыцари», и русские, порой даже в союзе друг с другом.

Всего этого явно мало для того, чтобы сделать из Александра Невского национального героя. Но в отличие от многих других русских правителей того времени он категорически отказывался пойти на союз с католической церковью в борьбе с Золотой Ордой. Отношения православной церкви с западнохристианской сестрой были далеки от родственных, зато с монголами проблем не возникало. Ордынские правители отличались веротерпимостью и вплоть до принятия в 1301 году ислама всерьез посматривали в сторону православия. В 1263 году митрополит Кирилл даже основал православную епархию в столице Орды Сарае. Именно в окружении Кирилла было создано «Житие» Александра Невского -- своеобразная благодарность князю за верность церкви.

Образ Александра Невского оказался годным не только для внутрицерковного употребления. В 1724 году по указанию и при непосредственном участии Петра I мощи благоверного князя были торжественно перенесены в новую столицу России -- Санкт-Петербург. Память Невского Петр повелел праздновать 30 августа -- в день подписания Ништадтского мира со Швецией. Ничего удивительного в столь трепетном отношении императора к владимирскому князю нет -- посвятивший свою жизнь борьбе за выход к Балтийскому морю, Петр видел в нем своего предшественника. Кроме всего прочего, образ Невского способствовал тому, чтобы не потерять окончательно связь между имперской Россией и православной Русью, казалось, разорванную реформами начала XVIII века.

В мифологическом пантеоне постпетровской России Александр Невский прочно занял место среди творцов государства. Образ его был тем более удобен, что при случае его можно было вспоминать как защитника государственности и борца с внешними врагами, в других же ситуациях -- как хранителя истинной веры. Деяния Невского превратились в символ двух главных разновидностей русского патриотизма -- имперского и религиозного, основанного на идее богоизбранности русского народа.

Подвиги -- были и небыли

Помимо многочисленных воинских подвигов Александру Невскому приписывают слова: «Кто к нам с мечом придет, тот от него и погибнет». Никаких объективных оснований считать, что он когда-либо произносил эти слова, нет, но они породили своеобразный девиз войны по-русски: «Нам чужой земли не надо, но и своей ни пяди не отдадим».

Воинская мифология вообще одна из самых стойких в народном сознании. Даже несмотря на то, что некоторые мифы в дальнейшем были документально развенчаны. Например, подвига панфиловцев в «хрестоматийном» виде никогда не было. Почти сразу после окончания Отечественной войны, в конце 1940-х годов, один за другим вдруг стали появляться люди, которые должны были бы числиться среди героически погибших панфиловцев. Вместо этого они начали требовать наград и привилегий. Выяснялись порой весьма нелицеприятные подробности их биографии. Директор российского архива С. Мироненко рассказывал, что один, например, дважды побывал в плену, был полицаем. Он требовал, чтобы его признали героем, а его осудили на 25 лет лагерей. Тем не менее создали специальную комиссию во главе с секретарями ЦК ВКП(б) Ждановым и Кузнецовым. Стали опрашивать свидетелей: «Был здесь бой?» -- «Не было». -- «А в этой могиле кто лежит?» -- «А бог его знает... Зима, трупы никто не убирал. Весной собрали и захоронили». Допросили журналиста Кривицкого -- автора знаменитой статьи в «Красной звезде». «Политрук Клочков говорил приведенные вами слова?» -- «Нет, не говорил». -- «А кто же фразу придумал «Велика Россия, а отступать некуда, позади Москва»?» «Я придумал», -- ответил Кривицкий.

Все это стало ясно значительно позже. Во время же войны свою главную роль панфиловцы выполняли с успехом -- их пример вдохновлял сотни и тысячи советских солдат. Они мечтали повторить этот подвиг, героические поступки Александра Матросова и Николая Гастелло -- немногим известно, что они были не первыми. Война невозможна без информационной борьбы и пропагандистского соревнования в поднятии духа.

Но то, что важно в военное время, остается в памяти и в мирное время живет самостоятельной жизнью, воспитывая новые поколения патриотов. И поэтому государство в таких случаях обычно не слишком заинтересовано в раскрытии исторической правды.

Из области подсознательного

Порой технология мифологизации может стать предметом исследования даже не столько историков и социологов, сколько последователей Фрейда. К подобного рода мифам относятся, например, события 23 февраля 1918 года. День, когда никем и ничем, по сути, не защищенная Советская власть была как никогда близка к падению, большевики, будто храбрясь, объявили праздником рождения своей армии.

Начало года выдалось для большевиков безрадостным. В середине февраля Лев Троцкий прервал мирные переговоры с представителями Тройственного союза, и немецкие войска 18 февраля перешли в наступление. Скорость продвижения неприятеля доходила до 50 км в сутки. Небольшие германские отряды методично, практически без боя заняли Минск, Киев, Псков, Таллин и меньше чем через неделю оказались в непосредственной близости от Петрограда. 23 февраля немецкое командование предъявило правительству Ленина ультиматум с требованием фактической капитуляции. В тот же день ЦК большевистской партии принял условия врага. В ночь на 24 февраля ВЦИК и СНК, в которых большевики имели подавляющее большинство мест, "проштамповали" это решение. Так был заключен Брестский мир.

Разумеется, ни о каком наступлении Красной армии, кстати говоря, в это время, по существу, еще не сформированной, речи не шло. Зато, по некоторым сведениям, именно в эти дни в Севастополе были казнены несколько сот «неблагонадежных» офицеров. Так что 23 февраля, безусловно, «красный» день календаря. Только окрашен он в цвета крови русского офицерства.

И уж явно фрейдистский оттенок имеют истории о бегстве Керенского из России в женском платье. Сплетня родилась в период октябрьских событий, чтобы дискредитировать лидера Временного правительства. «Ложь и клевета порой оказываются бессмертными, -- сетовал Керенский в своих мемуарах. -- Даже по сей день иностранцы иногда со смущением спрашивают меня, правда ли, что я бежал из Зимнего дворца одетый медсестрой? Возможно, иностранцам и простительно поверить в эту чепуху. Но совершенно поразительно, что эта басня до сих пор преподносится в Советском Союзе широкой публике. Огромное количество популярных изданий снова и снова обманывает людей в России и в других странах, повторяя историю о том, как я ускользнул из города одетый в женскую юбку».

Понятно, что нет лучшего способа расправиться со своим политическим оппонентом, чем выставить его перед «честным народом» в самом смешном и неприглядном виде. А про «правильного героя» рассказать, например, что он отличался исключительным милосердием. Именно так возникла легенда о том, что, придя в себя после покушения, Ленин немедленно попросил помиловать Ф. Каплан, в него стрелявшую. На самом деле она была расстреляна почти сразу, через несколько дней, 3 сентября 1918 года. Последнее обстоятельство мало кого интересовало -- образ «самого человечного человека» был приукрашен новой подробностью.

«Единственно верная»

Свидетелем рождения очередного исторического мифа мы стали и в последние годы. Речь еще об одном празднике -- Дне народного единства, отмечаемом 4 ноября. Между тем и русские, и иностранные источники едины в том, что никакого освобождения Москвы от поляков 4 ноября 1612 года не произошло. «Литовским же людям начало в городе быть утеснение великое: никуда их не выпускали. Голод же у них был великий, выпускали из города всяких людей. По милости же Всещедрого Бога на память Аверкия Великого пошли приступом, и Китай-город взяли, и многих литовских людей перебили» -- вот и все, что сказано о событиях того дня в «Новом летописце». Польские авторы и вовсе утверждают, что 4 ноября русские предприняли попытку штурма крепости, окончившуюся неудачей. Если верить иностранным свидетельствам, Китай-город был оставлен поляками вместе со сдачей Кремля, но только через несколько дней после описанных выше событий.

Разногласия в деталях между русскими и польскими источниками не только не отменяют, но скорее лишний раз подтверждают, что принципиально важных с исторической точки зрения событий в день, которому через четыре столетия суждено будет стать праздником «народного единства», не происходило.

Само по себе это, возможно, и не страшно: ну, поменяли седьмое ноября на четвертое, и ничего. В конце концов, и с празднованием далеко не самого однозначного события в истории XX века разобрались, и привычные выходные оставили. Вроде бы и волки сыты, и овцы целы. Но усиленное распространение «нужных» мифов, как показывает практика, порой приводит к самым неожиданным последствиям. Именно так произошло в начале 90-х годов прошлого века, когда история вдруг оказалась свободной от насаждавшихся в советское время канонов. Полки книжных магазинов заполнились многочисленными статьями и книгами, разоблачавшими старые исторические догмы. Но с ними соседствовали панегирические оправдания генерала Власова и разного рода «новые хронологии». Уставшие от казенной советской мифологии россияне с радостью открывали для себя новую, созданную доморощенными искателями сенсаций от истории.

А государство в ответ на это не придумало теперь, кажется, ничего лучше, чем взяться за создание другой, «единственно верной», мифологии. Причем общая тенденция, как водится, патриотическая. Россия в этом неоригинальна.

В начале XIX века в Германии началось создание сборника «Памятники германской истории». В него попали многие позднеантичные и средневековые тексты, где так или иначе упоминались немцы. Ученым было важно показать взаимосвязь истории немецкого народа с европейской культурой в целом. Но работа, проделанная немецкими учеными, оказалась весьма кстати и для сторонников Гитлера. Нацисты использовали этот многотомный труд, до сих пор остающийся классическим, в качестве «научного» обоснования претензий Третьего рейха. Связь немецкой истории с европейской они объявили доказательством того, что история Европы -- это и есть история Германии.

Если даже высокая наука оказалась в данном случае невольной пособницей нацизма, то что уж говорить тогда об обыкновенных исторических спекуляциях.