В предисловии к своей постановке (несколько выданных журналистам листков называются «записи с репетиций») Марк Розовский так говорит о «Носорогах»: «Эта пьеса метафорическая, и нам, чтобы прочесть метафору, потребуется способность к ассоциативному мышлению, к которому зовет интеллект, особенно в условиях роста всеобщего дебилизма и оносороживанья». Понятно, что старый шестидесятник не мог не взять эту пьесу именно сейчас, в момент мутации эпохи, когда намечающиеся контуры ее шкуры оптимизма не вызывают. Но, взяв, превратил ее в театральную выставку, в парад человеческих типов, стал расписывать острую характерность каждого персонажа с тщательностью зоолога, зарисовывающего животный мир. И «Носороги» превратились в путешествие героя сквозь зоопарк -- к выходу. О том, каким представляется Розовскому этот выход, чуть позже.

Пока что о путешествии. Классический пропойца Беранже (щетина, дико всклокоченная шевелюра, распахнутая мятая рубаха с виднеющейся серой майкой, вечные сандалии -- не хватает только пакета для собирания пустых бутылок; Юрий Голубцов замечательно играет этакую расфокусированную добросердечность) по очереди наблюдает превращение в носорогов друга детства, сослуживца, любимой девушки. У кого-то процесс начинается с мимоходом брошенной расистской реплики, у кого-то -- с излишнего равнодушия к миру, у кого-то -- просто от страха одиночества (на улицах уже только носороги; как же мы будем одни среди них?). И вот самодовольный обыватель (снисходительная улыбка, зализанная шевелюра, все какие-то финты ногами, будто человек этак слегка приплясывает оттого, что все у него в жизни замечательно, -- роль досталась Валерию Толкову), перспективный клерк (плотный парень в черном с легкой распальцовкой и вечной жевательной резинкой во рту; так что его упоминающийся диплом юриста в переводе на московские реалии явно куплен в каком-нибудь заочном вузе и степень получена в подземном переходе; Владимир Давиденко), обаятельная простушка (очень точным жестом запихивающая себе в рот ложки йогурта без отрыва от компьютерной клавиатуры; Ольга Лебедева) прямо на сцене начинают превращаться в животных.

Процесс, как он выглядит в спектакле, явно навеян Розовскому кинострашилками, всеми этими историями, когда из человека прорезается наружу какая-нибудь иноземная тварь. Актеров будто ломает что-то изнутри: словно старые кости исчезают, и в теле возникают какие-то иные конструкции. Оттягивается и уходит в сторону челюсть; выламывается плечо; человек вдруг начинает биться в стену или в пол -- и уходит на четвереньках, тяжело впечатывая кулаки в сцену. Если еще добавить, что носорожий вой изображается какими-то совершенно апокалиптическими звуками, становится ясно, что с увлечением кинокрасочностью Розовский все-таки перебрал. Но зал, надо сказать, приходит в совершенно детский восторг -- должно быть, как на аналогичных фильмах.

Таким образом, «картинка» играет против «метафоры»: сдается мне, что для многих спектакль так и останется своеобразной версией ужастика. А то, что Ионеско имел в виду, когда в 1958 году сочинял свою пьесу, останется только в его декларации: «Собственно говоря, моя пьеса даже не сатира: она достаточно объективное описание процесса роста фанатизма, зарождения тоталитаризма, который усиливает свое влияние в мире, распространяется все шире». И на эту версию «ужастика» сработает финал спектакля: в 70--80-е, когда у нас в стране полуподпольно ставили «Носорогов», герой неминуемо отправлялся сражаться с ними. Здесь же текст остался -- «я буду бороться», но герой произносит его сидя на полу с бутылкой в руках. Из стен торчат три проникших с улицы огромных рога (больше похожие по расцветке на моржовые клыки), и какая уж там борьба, утешение лишь в бутылке. Весь мир превратился в инопланетный зоопарк, ничего не сделаешь. Они непобедимы. Ваше здоровье.