О деле своей жизни Лесков сказал всего яснее в зачине цикла рассказов о праведниках. Здесь вознамерившийся умереть («в сорок восьмой раз») «большой русский писатель» разъясняет младшему собрату, почему он в своей пьесе всех титулованных лиц представил в неприглядном виде: «Я, брат, что вижу, то и пишу, а вижу одни гадости...» «Как, -- думал я, -- неужто в самом деле ни в моей, ни в его и ни в чьей иной русской душе не видать ничего, кроме дряни? Неужто все доброе и хорошее, что когда-либо заметил художественный глаз других писателей, -- одна выдумка и вздор? Это не только грустно, это страшно. Если без трех праведных, по народному верованию, не стоит ни один город, то как же устоять целой земле с одной дрянью, которая живет в моей и в твоей душе, мой читатель?

Мне это было и ужасно, и несносно, и пошел я искать праведных, пошел с обетом не успокоиться, доколе не найду хотя бы то небольшое число трех праведных, без которых «несть граду стояния»; но куда я ни обращался, кого ни спрашивал -- все отвечали мне в том роде, что праведных людей не видывали, потому что все люди грешные, а так, кое-каких хороших людей и тот, и другой знавали. Я и стал это записывать. Праведны они, думаю, себе, или неправедны, -- все это надо собрать и потом разобрать: что тут возвышается над чертою простой нравственности и потому «свято Господу».

Праведников Лесков начал искать задолго до 1879 года, когда публично ответил на тирады «большого русского писателя», отразившие настроения, что были присущи как весьма многим лесковским современникам, так и не меньшему числу их потомков. Что-что, а обычай не видеть ни в своей душе, ни в душах ближних «ничего, кроме мерзости», русские люди начала ХХI века сберегли. И о засилье дряни рассуждают с тем же пафосом, что их предки. И столь же темпераментно спорят о том, нашла ли порча на отечество в одночасье (и когда именно) или гнездилась черная немочь в нашем доме со времен Гостомысла.

Аргументы для обоснования своих версий дискутанты наши могут запросто брать у того же Лескова. Что и делают. Одни бодро заявляют, что были прежде на Руси праведники -- несмертельный Голован, безмундирный, живший одним грошовым жалованьем квартальный Рыжов, косой Левша, мудрый протопоп Савелий Туберозов, «очарованный странник», которому и на старости лет, после долгих мытарств «за народ очень помереть хочется» («клобучок сниму, а амуничку надену») и много иных радетелей общего дела и добрых, совестливых людей. Другие азартно напоминают, что славному старгородскому священнику жилось тяжко, что добродетельному квартальному не на чем было носить орден, который исходатайствовал ему губернатор, что подкованная блоха перестала «верояции» выдавать, Левша помер в больнице для нищих, а ружья -- вопреки его увещеваниям -- кирпичом продолжали чистить, от чего и Крымскую войну проиграли...

И те, и другие правы, но как-то не по-лесковски. Лесков любил старину и «старинных людей», но был вовсе не склонен противопоставлять «хорошее» прошлое «дурной» современности. От того, что он находил праведников во временах миновавших (николаевских и еще более отдаленных), крепостное право, полицейский произвол, казнокрадство, лихоимство, презрение к личности, чинопочитание и прочие стародавние язвы не становились для горячего радетеля за справедливость и милосердие менее отвратительными. Праведник может жить в любую пору, принадлежать любому сословию, исповедовать любую веру, но при этом будет праведником, без которого «несть стояния» ни малому граду, ни всему миру. И в любые времена (хоть сегодня, хоть в первые века христианской эры) праведник одинок, а праведность его на земле вознаграждается далеко не всегда.

Несмертельный Голован долгие годы жил со своей любимой, некогда у него отнятой Павлой «по любви совершенной» и сносил вымогательства и грубости беглого солдата, мужа Павлы (хотя мог и даже должен был выдать преступника властям, а затем вступить в «законный брак»). Но он сам предпочел «счастье праведное» (которое «ни через кого не переступит») «счастью грешному» (которое «все перешагнет»). Рядовой Постников, который покинул свой пост, чтобы спасти утопающего, не только уступил свою славу подвернувшемуся офицеру-проходимцу, но и получил за нарушение устава двести розог. Чем был «много доволен», потому что ожидал худшего. И потому, что был из тех, кто «любят добро просто для самого добра». Умелец Левша отходил к праотцам с сознанием исполненного долга -- государю про аглицкий секрет доложат. Они знали свою правоту, и это было им наградой.

Есть, однако, у Лескова история пострашнее: Николай Фермор, столкнувшись с корыстолюбием, интриганством и циничным равнодушием, утратил веру в людей -- вернуть ее не смогли ни любовь брата, ни ухищрения докторов, ни попечение самого государя. Если два других воспитанника инженерной школы спаслись от мирской неправды в монастыре, то он, желая «переведаться со злом и побороть его в жизни, сам похоронил себя в бездне моря». Оценим парадокс: рассказ «Инженеры-бессребреники» включен в «праведнический» цикл -- в лесковский ответ мизантропам. В сонм праведников попал человек, пошедший по пути отрицания самой возможности праведности в этом мире гораздо дальше, чем «большой русский писатель», идейный самоубийца, грешник, которому не должно быть прощения.

Кажется, что Лесков здесь противоречит себе. Может, и противоречит. Но что поделать, если он видит в грешнике -- праведника, не раба «идеи бессребреничества», а просто бессребреника, который иначе действительно жить не может? Жизнь не только любые «теории» превышает, но и их теоретическое отрицание тоже. Маниакальная приверженность идее, спору нет, дурна, но ведь и бездумное приятие всего сущего не лучше.

Хорошо, братцы, тому на свете жить,/ У кого в голове добра не много есть, -- писал А.К. Толстой, поэт которого Лесков любил и с которым -- при бросающихся в глаза различиях богатого аристократа и «пролетария умственного труда» -- имел много общего. А беда тому, братцы, на свете жить,/ Кому Бог дал очи зоркие,/ Кому видеть дал во все стороны,/ И те очи у него разбегаются;/ И, кажись, хорошо, а лучше есть,/ А и худо, кажись, не без доброго!/ И дойдет он до распутьица,/ Не одну видит в поле дороженьку... Кажется, это и про Лескова. Он тоже глядел «во все стороны». Не мог обойтись чем-то одним. Искал лучшего и примечал в худом -- частицы доброго. (Но и в добром -- опасно болезненные изгибы.) Всю жизнь оказывался чужим любому сообществу и «направлению». «Левые» гнобили его за «антинигилистические» романы, «правые» - за «Мелочи архиерейской жизни», хотя, наверно, нет в русской словесности более симпатичных нигилистов и архиереев, чем изображенные Лесковым. Он ведь находил праведников повсюду -- в столицах и в глуши, в преданьях старины и в газетных сводках, среди купцов, ремесленников, попов, художников, староверов, англичан, немцев, евреев, диких инородцев, старых барынь, генералов, бродяг и прочего пестрого населения зело обширной и многоцветной (кроме прочего, и за это Лесковым любимой) Российской империи. Праведников найти было много проще, чем свое место в общественной жизни и литературном мире.

И все люди его корят, бранят: «Ишь идет, мол, озирается!/ Ишь стоит, мол, призадумался!/ Ему б мерить все да взвешивать,/ На все боки бы поворачивать!/ Не бывать ему воеводою,/ Не бывать ему посадником,/ Думным дьяком не бывать ему,/ Ни торговым делом не правити!» Применительно к художнику это значит: не быть ему всеобщим кумиром. Как и А.К. Толстой, автор «Соборян» и «Запечатленного ангела», «Очарованного странника» и «Железной воли», «Левши» и «На краю света», «Чертогона» и «Несмертельного Голована», «Леди Макбет Мценского уезда» и «Мелочей архиерейской жизни» (а также несметного числа разнообразных и разнокалиберных сочинений -- от увесистых романов до затерянных в периодике заметок) остается в сознании публики «второстепенным писателем». Спорить бесполезно. Имя туляка, подковавшего блоху, и вовсе забыто. Ружья кирпичом как чистили, так и чистим.