Последний день фестиваля театров танца "Цех" о танцах почти забыл: на сцену вышли перформеры. Тренированность тел и изобретательность хореографов потеряли свое значение; ценители и поклонники обсуждали, что лучше смотрится -- эффектно оттопыренные уши на лысом черепе или прилежно склеенные дреды, способность воспроизвести на лице выражение обдолбанного ослика или умение втиснуться в узкую деревянную клетку. Перформанс (по крайней мере тот, что был явлен в последний день "Цеха") зациклен на себе, не способен к творческому отбору. Любые проявления участников кажутся им важными; всякая ерунда вроде завязки-кульминации-развязки выброшена вон; действие вяло начинается и длится; никто не может сказать, когда оно кончится, -- поскольку физически люди, как правило, не выкладываются (это вам не танцы), теоретически в зале можно просидеть до утра. На практике каждая из групп выступала минут сорок.

Начали со спектакля "Крепкий чай" петербургского театра танца "Игуан" (постановщик Михаил Иванов). Это была российская премьера -- первым произведение увидел Нью-Йорк, оно было сыграно в Judson Memorial Church, где постоянно выступают перформеры.

На экране шла видеотрансляция -- кто-то, не попавший в кадр, садовыми ножницами кромсал стеклянный стакан (хорошо еще, что звука не было). В углу стояли без дела, попарно прислонившись друг к другу спинами, четыре портновских манекена -- совершенно прозрачных. Сорокалетний человек с лучезарной улыбкой, напялив себе на голову огромный золотой блин, ходил по сцене, им величественно покачивая. Что-то вещал на тарабарском языке в микрофон. Строгая дама читала газету. Изможденная девушка в одиночестве пыталась изобразить "танец маленьких лебедей". Каждый, по-видимому, занимался любимым делом, считая необходимым продемонстрировать свои занятия на публике.

Челябинская "Колония нестрогого танца" (одноактовка "Поговорим о...", постановщик Владимир Голубев) продолжила в том же духе. Нет, они даже пытались танцевать. Любимым движением этих семи юных девиц в розовых брюках и рубашках было следующее: встать на четвереньки, а затем одну ногу поднять как можно выше -- это па они и воспроизводили сто пятнадцать раз. Темой спектакля была коммуникация: в фонограмме шли трогательно-дикие тексты о том, что девушки желают общаться, а не превращаться в муравьев. Прерывая свои движения, девушки начинали разговаривать и сами, имитируя непосредственность ("Марина, ты почему не стараешься?» -- «А ты сама-то видела, как ты прыгаешь?" В финале -- неизбежная "Дура!"). Но подростковые опыты выносить легче, чем взрослых, -- спасает надежда, что вырастут -- поумнеют.

Поступят в какую-нибудь приличную школу (типа школы Геннадия Абрамова). Выучатся. Образуют, как московские "ПО.В.С.Танцы" свой театр -- и сумеют соединить в маленьком спектакле с беззвучным названием вроде "&" свободу импровизации и навыки выстраивания внятной композиции. Двое "повстанцев" (Александра Конникова и Альберт Альберт) сыграли старую как мир историю мужчины и женщины: с выстраиванием дома (складывание чего-то вроде шалаша из двух деревянных конструкций), утверждением индивидуальности (хождением в одном ботинке) и любовью (девушка лежит лицом в пол, сверху распластался молодой человек -- она дрожит и хохочет басом). При этом в каждом их движении было благородство выученной, тренированной мышцы -- и было ясно, что они просто ходят, а не танцуют потому, что выбрали такой путь, -- а не потому, что больше ничего делать не умеют. И то, что фестиваль, в котором было слишком много полупрофессиональных опусов, закончился качественнейшей одноактовкой "Повстанцев", засвидетельствовало тот факт, что и гостеприимная дирекция "Цеха" понимает, кто чего в реальности стоит.