Пианист и дирижер, русский эмигрант из первой лиги нынешней мировой музыки Владимир Ашкенази зачастил в Москву, но его теперешний визит проиграл в напряженной декабрьской конкурентной борьбе за публику. Интеллектуалы и эстеты в первый день тура Ашкенази отправились на Бриттена от Алексея Гориболя (газета «Время новостей» уже рассказывала об изящном цикле), ортодоксальная аудитория преклоняла колени перед священным квартетом им. Бородина на священных «Декабрьских вечерах», а светскости мероприятию не хватило. БЗК был приятно свободен от давки.

Между тем программа, разделенная на симфоническую и камерную части, была захватывающей. Истовая нелюбовь Ашкенази к советской власти известна, но только в 2003 году она вылилась в концертную серию, посвященную советской музыке. Поводом стало пятидесятилетие смерти Сталина и Прокофьева, а причиной -- обстоятельство, что на Западе и Прокофьев, и Шостакович воспринимаются, по мнению нынешнего руководителя оркестра Чешской филармонии и Молодежного оркестра Евросоюза, совершенно неправильно. Поэтому сперва в «Нью-Йорк таймс» появилась статья Ашкенази, затем он устроил в Нью-Йорке научную конференцию на тему «Музыка и диктатура: Россия при Сталине» и только после этого заиграл концерты под тем же названием, защищая Шостаковича и Прокофьева от упреков в конформизме.

Таким образом, цикл из сочинений обоих авторов, написанных, как объясняет Ашкенази, по заказу режима и вопреки режиму («Здравица» Прокофьева, с одной стороны, и 13-я симфония Шостаковича -- с другой), на первый взгляд скорее адресован непросвещенному западному слушателю. Но эффект, произведенный затеей Ашкенази здесь, был едва ли не пронзительнее.

Программа второго дня выглядела содержательно, но вполне традиционно: с российской премьерой вокального цикла Родиона Щедрина «Век мой, зверь мой» (включенным в программу из-за посвящения Ашкенази и напряженной темы, а вовсе не из-за «советскости» самого композитора) соседствовала музыка Шостаковича -- Соната для фортепиано и альта в исполнении Ашкенази и Юрия Башмета и Сонеты Микеланджело Буонаротти.

Зато в первый вечер в просторном БЗК, где над сценой был укреплен экран, рядом с дирижерским пультом установлен телемонитор, а свет в зале выключен, в исполнении оркестра «Новая Россия» и капеллы им. Юрлова, смутив нестройностью и очаровав фирменным медленным прокофьевским вступлением и живостью последующей речи, первой прозвучала «Здравица» (1939 год, к шестидесятилетию Сталина). Далее Владимир Ашкенази и оркестр выступали уже в роли таперов: в сопровождении оркестра, строго следовавшего сохранившимся кинопартитурам, в БЗК были показаны фрагменты из фильмов «Иван Грозный» Эйзенштейна с музыкой Прокофьева, «Незабываемый 1919-й» и «Падение Берлина» Чиаурели с музыкой Шостаковича. Живой звук со сцены прямо по ходу представления смешивался со звуковой дорожкой фильмов. Оттуда громыхали колокола в сцене коронации Ивана, оттуда слышались взрывы и крики роскошной батальной сцены «Взятие красной горки» («Незабываемый 1919-й», о ранних успехах будущего Генералиссимуса), оттуда же звучала речь божества, спускающегося с неба на самолете, -- Сталина в белоснежном френче («Падение Берлина»). Оркестрово-хоровые массы обволакивали победительную батальность возвышенно-пышными темами редкой убедительности и красоты, а от силы финальной сцены «Падения Берлина», ее дикой иконографии с густо сияющим торжеством живого звука (в кино эти партитуры не так хорошо слышно) шел мороз по коже. Надо полагать, овации, взорвавшие киношную тишину непереполненного БЗК, относились не столько к исполнительским особенностям таперов (Владимир Ашкенази прекрасно синхронизировал звучание и кадры, но синхронизировать юрловскую капеллу хоть с чем-нибудь оказалось выше его сил), сколько к сногсшибательной красоте и силе заказных партитур, в сочетании с религиозной мощью, пластической выразительностью и бесстыдством видеоряда.

Ашкенази объясняет в одной из своих статей, что, к счастью для Шостаковича, в отличие от гонимых властью литераторов «его средством выражения было не слово, а музыка -- единственный вид искусства, позволяющий при некоторых хитростях эффективно высказывать собственные мысли» (судя по программе, то же он мог бы сказать и о Прокофьеве). Мысли, которые можно было расслышать в плавном течении киномузыки, точно так же, как в лианозовского толка оттепельной 13-й симфонии Шостаковича с сольной партией в строгом исполнении Сергея Лейферкуса, действительно были какие-то страшноватые. Кому-то показалось, что это были мысли не только композиторов, но еще и самого Ашкенази, -- причем про времена не только сталинские, но и куда более близкие («выразительно, особенно накануне выборов», пронеслось по залу). А может, это были наши собственные соображения. В любом случае лишенный чистоты жанра, задуманный как хорошая публицистика и реализованный еще и как нетривиальное представление проект оказался и хитрым, и эффективным.