Главное событие этих "русских вечеров" -- провал вечера, отданного Ольге Пона. "Полеты во время чаепития", уже в третий раз показанные в Москве Татьяной Багановой, тоже выглядели не очень -- сцена "Школы драматического искусства" оказалась слишком узка для летающего по кругу заводного поросенка, для бордовых ведьмочек, спящих в железном стручке, и подрагивающих от скрытого вожделения к ведьмочкам мужланов. Во время спектакля кто-то не рассчитал движение -- и в кулисах что-то ощутимо рухнуло. К тому же как отличная выучка багановских актеров, так и вызывающая декоративность оформления (художник Ольга Паутова) требуют дистанции, требуют "нормальной" сцены, чтобы зритель, как миленький, смотрел на артистов снизу вверх, никакого там панибратства. А здесь народ танцует в полуметре от студентов, пущенных полежать перед первым рядом на коврик, -- и рушится магия этого странного кэролловского мира, мира чинного и чуть ли даже не чопорного.

Но -- ладно. Неудача Багановой -- это неудача одного спектакля, обусловленная одним залом. "Полеты" появятся на другой сцене -- и легко полетят дальше. Случай Ольги Пона печальнее и серьезнее.

Челябинский театр современного танца, для которого сочиняет все свои спектакли Ольга Пона, привез на фестиваль две одноактовки, собранные в один вечер. "Поезд" и "Смотрящие в бесконечность". При переводе на английский "Поезд" становится "Транссибирским экспрессом" -- явно, чтобы иноземный зритель не соотносил картинки, представленные на сцене, со скоростными чистюлями, летающими из Берлина в Париж и обратно. "Поезд" -- это только наш поезд; вот так мы ездим; вот так мы живем.

Ольгу Пона принято относить к "почвенникам", и в среде "современщиков" к ней часто относятся с недоумением -- народ учится на Западе (у нас негде -- государственная поддержка contemporary dance мала до неразличимости), хватает идеи у западных хореографов и любит урбанистические темы. Пона же, обитая в уральском промышленном городе с чудовищной экологией и муштруя свою труппу так, что только Баганова с ней может спорить по качеству движения, все приглядывается к девицам в платочках, все напяливает на персонажей валенки, все вспоминает деревенские танцульки да киносеансы в сельском клубе. Чувство принадлежности вот этой -- да, все понятно, -- но родной стране говорит в ней удивительно непошлым образом. И ее миниатюры, и "большие" (получасовые) спектакли всегда дышали именно этим непафосным чувством.

А теперь что-то случилось. Будто надорвался человек любить и понимать. Взгляд стал жестче, и жест сразу -- отрывистее. "Поезд" -- череда картинок в вагоне; на сцене -- его распахнутая к зрителю секция. Загрузившиеся в вагон люди деловито размещаются в нем, переодеваются, сверкая голыми задницами, выстраиваются с полотенцами в очередь к железной дверке и в этом скромном помещении трахаются с прохожей официанткой. За окном-экраном бегут провожающие; возникают и исчезают какие-то взбрыкивающие фигуры; темп рваный и агрессивный. Самое главное -- сменилась манера движения. Будто пленка все время рвется, так дергаются персонажи. Это не то чтобы брейк; это почти что пляска святого Витта, состояние несомненно болезненное.

"За окном" -- на экране -- лучатся елки на закате; рушатся мосты; мелькают яти в газетных заголовках; жизнь в поезде не меняется -- те же жалкие плащики (ситцевые платьица у Пона никогда жалкими не были), тот же перепихон с официанткой, и все так же кавалера в бесчувственном состоянии сваливают с буфетной тележки на пол. Это все длится, длится и длится; и когда в финале дядя-железнодорожник садится крутить старинную прялку, это кажется не запланированным, прошу прощения, "светом в конце туннеля", а дежурной фразой в конце безнадежного письма.

Отправленного... Евгению Панфилову?

Вторая вещь Ольги Пона, "Смотрящие в бесконечность", посвящена погибшему год назад хореографу. В честь него танцевал на следующий день и екатеринбургский "Эксцентрик-балет", лихо мешающий эстрадный перепляс с трагическими жестами, -- но с "эксцентриков" что возьмешь, всегда такими были. А маленькая одноактовка Ольги Пона, поставленная только на мужчин -- ломких и напряженных, как в спектаклях Панфилова, но не воспламененных той яростью и тем азартом, что Панфилов в спектакль вливал, кажется тихим жестом вослед -- не дотянуться. Пластика "Поезда" Ольге Пона -- чужая. Безнадежность "Смотрящих" -- тоже. Но если вышедшему из архангельской деревни и никогда не забывавшему о том Панфилову важно где-то там, чтобы его оплакивали год спустя, то вот, пожалуйста, неудача родного ему по интонации хореографа, озлившейся на этот мир, Панфилова доконавший. Панфилов может быть спокоен: оплакивают.