Милан Кундера -- статусный европейский интеллектуал. Чешский эмигрант, живущий во Франции, он давно уже играет роль свадебного генерала на всевозможных международных конференциях. За его мнением охотятся журналисты. Но ему давно наскучили и политика, и культурология, и литературный шоу-бизнес. Последний роман Кундеры, 2000-го года, так и называется -- «Безразличие». Несколько лет назад в «Вагриусе» вышли воспоминания режиссера Милоша Формана. Так вот, Форман, будучи молодым студентом киношколы, прослушал у Кундеры курс по зарубежной литературе. Он вспоминает стильно одетого молодого лектора, влюбленного во французскую литературу, за которым косяками бегали самые обаятельные девушки факультета. Подобный имидж Милана Кундеры хорошо знаком русскому читателю по романам «Невыносимая легкость бытия», «Вальс на прощанье», «Смешные любови».

«Книга смеха и забвения» (1979 г.) -- первое, что произвел Кундера в эмиграции. «Книга» написана на пять лет раньше «Невыносимой легкости» и часто воспринимается как наброски к главному произведению. На русском «Книгу смеха и забвения» («Азбука», перевод с чешского Нины Шульгиной) издали значительно позже всех прочих романов Кундеры. И это не простая случайность. Скажем откровенно: тому, кто полюбил Кундеру за его откровенные и ироничные «чешские» романы, читать «Книгу» вообще не стоит. Как не стоит воспринимать всерьез слова, сказанные в приступе истерики, или требовать литературности от свидетельских показаний. Практически невозможно поставить знак равенства между автором «Легкости» и усталым человеком, написавшим исповедь под названием «Книга смеха и забвения».

Это и не роман вовсе, хотя усиленно пытается таковым казаться. Несколько дряблых эссе, сдобренных философскими рассуждениями о смехе, ангелах и демонах. Но главное -- не основная нить сюжета, а то, что проговаривается вопреки и помимо. У психоаналитиков это называется «проработкой». Сквозь череду высоколобых рассуждений о забвении и расставании с прошлым, минуя дурацкие сюжеты о каких-то утраченных письмах, через мрак многолетнего страха в «Книге» неожиданно проявляются непридуманные, настоящие истории. О пражской девушке, которая, рискуя, печатала Кундеру под псевдонимом. О том, как ее потом допрашивали и уволили с работы. О танце коло, который танцевала пражская молодежь весной 1968-го. И о том, что стало с теми, кого впоследствии выпихнули из танцевального круга. В «Книге» есть только один по-настоящему сильный эпизод. Кундера приходит на тайную квартиру встретиться с барышней-редакторшей. Девушка только что пришла с допроса. Внешне она старается быть спокойной. Но физиология берет свое, и лейтмотивом всей сцены становится урчание в ее желудке и звук сливного бачка. Тема политики уходит, в памяти остается лишь мелодия бунтующего кишечника. То же самое происходит и со всей «Книгой». Кундера много пишет о смехе, умно рассуждает о различных его видах, описывает всевозможные его тональности и оттенки. Но ты понимаешь, что это никакой не смех, а натуральная истерика. Та, которая до выворота кишок. Истерика, которой люди стыдятся, но посредством ее и излечиваются. А «Книга» -- и не роман вовсе, а опыт той самой проработки многолетнего ужаса и напряжения. Своего рода эмоциональная диарея, такая же болезненная, неструктурированная и неизбежная. Соткать тонкую и воздушную материю под названием «Невыносимая легкость бытия» можно было лишь спустя время, предварительно «слив» таким образом свое прошлое.

В той же «Азбуке» вышел роман другого восточноевропейского интеллектуала. Тадеуш Конвицкий широко известен в России по роману «Чтиво» и кинофильму «Последний день лета». В Польше его именуют не иначе как «национальное сокровище». Еще бы: соавтор Кавелеровича и Вайды, партизан-антифашист, признанный литературный классик и долгожитель. «Зверочеловекоморок» (перевод с польского К. Старосельской) -- роман из так называемого Вильнюсского цикла, прославивший Конвицкого на родине и не только. Очень долго книжка воспринимается исключительно как детская. Там еще и рисунки есть, сделанные юной Данутой, дочкой автора. Смешные картинки, все в школе такие рисовали. Дело происходит в 1969 году в Варшаве. Про политику -- ни слова. Среднестатистическая польская семья. Папа -- инженер, мама -- домохозяйка и художница-авангардист по совместительству, дочка борется за размеры талии и бедер, а рассказ ведется от имени двенадцатилетнего сына. Мальчик единственный, кто слегка не в себе. Он водит знакомства с говорящим догом и девочкой из параллельного мира. Кроме того, к Земле приближается комета, и все должно накрыться через пару недель. Но за это время надо успеть накостылять своему двойнику из мира иного, вызволить девочку и общипать вечно пьяного петуха. А тем временем в Варшаве начинаются съемки фильма про пионеров-космонавтов, и западло не получить в этой картине главную роль. Но сперва надо выбраться из параллельного пространства при помощи фонарика и волшебных огурцов.

Сказка! Настоящая пионерская сказка. Что-то вроде «Баранкин, будь человеком» или «Большого космического путешествия». И сцена съемок фильма описана ужасно смешно. Натуральная ностальгия по бессмысленному пионерскому детству просыпается. Кто не ждал сакраментального вопроса: «Девочка, хочешь сниматься в кино?»

Одно «но». Начинив свой роман всевозможными жанровыми деликатесами из репертуара Детгиза, Конвицкий приберег для читателя абсолютно недетский финал. Финал, можно сказать, предательский. Вот за такие финалы начинаешь ненавидеть поляков с их многовековым морализмом и неземной католической тоской. Не гоже продавать читателю концовку, но на этот раз -- назло продам. Чтобы не дочитывал книгу и бросал на том самом моменте, когда этот Конвицкий сам кокетливо предлагает ее закрыть. Вот и закрывайте. Потому что в итоге выясняется, что всю эту сказку придумал мальчик, больной лейкемией. Никаких дополнительных радостей эта подробность естественно не приносит. И весь сюжет после этого выглядит ну в очень странном свете. Если это призыв не поддаваться самому страшному из грехов, то высказан он в самой топорной форме. А если это сделано в память о близком человеке, то для этого предназначены посвящения, а не послесловия. Лучше заранее вырвать последние пять страниц и спокойно радоваться оставшимся двумстам пятидесяти.