Саша Пепеляев, худрук театра "Кинетик", что на днях открыл свой десятый сезон в клубе "Дом", может назвать свой спектакль "Амальгама", "Вид русской могилы из Германии" или, как вот только что вышедшую премьеру, "10 прозрачных полумесяцев". Он даже может утверждать, что его сочинения имеют какую-то связь с определенным автором или произведением (в данном случае -- Михаил Елизаров, пришедший на смену многократно помянутому Хармсу; "полумесяцы" -- это по повести "Ногти"). Но в любом спектакле Пепеляева важен только сам Пепеляев -- его деревенское волхвование, его городская истерика, колдобящаяся энергия или затравленная усталость. То есть обозначение в программке названия литературной основы -- это одновременно сверхчестность и сверхобман. Да, ВОТ ЭТО выросло из ВОТ ЭТОГО. Так утверждает хореограф. А теперь скажите мне, какое отношение имеют девушки, обряженные в пушистые комбинезоны и крадущиеся, бегающие, ползающие по сцене под запись собачьих драк и собачьего скулежа, к истории двух воспитанников школы для слабоумных?

Да никакого. Пепеляев может выбрать любой сюжет -- говорить всегда будет об одном. О видимой силе мужчин и тайной мощи женщин, например. Оформление сцены -- металлические стойки со спадающими тюлевыми занавесами. Металл -- внушителен, металл -- оружие (один из двух парней, все же присутствующих на сцене, но с героями "Ногтей" ничего общего не имеющих, взяв огрызок металлической трубы как ружье, шугает мохнатую стайку. Они разбегаются, в фонограмме -- подстреленные собачьи крики). Но у тюля больше власти -- он обозначает границу жизни и смерти. (Главная из "зверьков", аккуратно приподнимая край тряпки, уводит за нее подружку -- а в финале появляется в истинной своей шкурке -- непроглядно черной). И эту власть мужчины чувствуют: стоит зверюшке развернуться, не побежать, а пойти лоб в лоб -- отступят ошеломленно, как же иначе.

Да, что-то из Елизарова просачивается, конечно -- дикая история изнасилования санитарами обитательницы интерната, ведущей растительное существование, например (два мужика лежат рядом с девушкой, они на животах, она на спине, все мелко подпрыгивают). Там, в повести, она умерла из-за неудачного аборта -- здесь она стоит, держит перед собой в опущенных руках грушу. Эту грушу у нее в руках разрезают пополам. Половинка падает на пол. Потом рукой в хирургической перчатке деловито, отвратительно быстро выскребают сердцевину. Ошметки тоже падают на пол. Накрывают девушку простыней и ведут за кулисы. На раздрызганный по полу фруктовый мусор набрасываются "собаки".

Душу выворачивает? О да. Пепеляев со зрителем не церемонится. Хочешь, чтоб было красиво, чтобы не было беспокойно? Так вот же тебе, вот же -- и не отворачивайся, пожалуйста. Полтора часа без антракта -- то кошачье-собачьих мягких девичьих лапок, пробежек, танцев (труппа резко рванула вверх в технической оснащенности -- народ теперь двигается на хорошем европейском уровне, без скидок), то вот отдельно выданных жутких сценок. Кошмар жизни и сладкая ложь искусства -- еще одна вечная пепеляевская тема. Он отрицает право искусства на сон золотой -- все должно быть так, как есть. И еще страшнее.

Поэтому главный враг хореографа, враг презираемый, подвергаемый осмеянию, -- это искусство классическое. Поэтому финал так смешон и так презрителен, вы хотели хеппи-энда -- держите. Выйдет струнный квартет (четыре парня с голыми торсами и в дурацких золотых штанах) и заиграет . Два в конце концов умаявшихся парня замрут среди железок в совершенно безжизненных позах. А самая маленькая из девиц, обряженная ангелом, с помощью демонстративно грохочущей цепи подтянет себя к потолку.

И в этом шутовском финале прорежется такая мальчишеская тоска по совершенству -- совершенству заигранному, опошленному, но существующему несомненно, что Пепеляева можно будет уверенно вычеркнуть из списка постмодернистов. Вписать в каталог неоромантиков. И заодно в перечень людей, выпустивших в начинающемся сезоне значимые премьеры.