«Практика», один из главных наших «новодрамных» театров, жесткой драматургии не боится, а, напротив, имеет к ней вкус и поднимает ее на знамя. Но даже на этой сцене пьеса «Рыдания» 40-летнего поляка Кшиштофа Бизе, одновременно суховатая и эмоциональная, резкая и страшная, сразу стала выглядеть одной из лучших в репертуаре. Текст этот поставил Виктор Рыжаков, прославившийся в последние годы спектаклями по Ивану Вырыпаеву, в которых непривычные для российского театра логоцентристские пьесы превращались в действа, кипящие страстью и держащие зал в напряжении с первой минуты. На этот раз три женских монолога -- матери, дочери и бабушки -- Рыжаков отдал одной актрисе, Светлане Ивановой, с которой работал и над пьесой «Бытие №2». И оставив артистку одну на пустой сцене, снова сделал так, что героиня, изливая, изрыгая, пуская очередями в зал женские вопли-монологи, полтора часа держит публику буквально под током, не давая расслабиться.

Ирина Киселева сделала отличный перевод, в речи каждой из женщин есть время, воспитание и характер, и речь эта течет бешеным потоком, перепрыгивая с главного на мелочи, оставляя позади себя логику и резоны. Мать, женщина за 40, привыкшая руководить мастерами в чем-то вроде нашего ЖЭКа, теперь потеряла работу и впала в депрессию. Томясь от безнадеги и унижения, измен мужа и скандалов с дочерью-подростком, она буквально сошла с ума по дорогому пальто, которое, как ей кажется, сможет изменить ее жизнь. С обстоятельностью безумия продумала, как его украдет, а украв, не смогла вынести страха наказания и с той же обстоятельностью порезала шикарную вещь на крошечные кусочки. История, в сущности, достойная Достоевского. Ее 17-летняя дочь-оторва живет тусовками, презирает родителей, восхищается бодрой полусумасшедшей бабкой, ведущей разговоры с умершим дедом. А потом за деньги, нужные на покупку каких-то необыкновенных, на зависть всем штанов, с отвращением отдается в машине бывшему ухажеру. Третья история из тех самых разговоров бабушки с умершим мужем, идущих без всяких слез и лишней сентиментальности, в деловитом духе посещения больного -- споры, рассказы новостей и т.д. Все это течет во вполне оптимистическом тоне, пока не переходит в страшноватый именно из-за этой бодрой интонации рассказ о том, как ее в собственной квартире убили в поисках денег наркоманы. И в последних словах этого рассказа, откуда-то со стороны глядя на свое изуродованное тело в ванной, старуха растерянно спрашивает: «Я жива или я уже с тобой?»

Те, кто твердит, что наши «новодрамные» драматурги пишут мрачные пьесы, пусть послушают эту, в которой нищие реалии отечественной жизни отражаются как в зеркале.

Рыжаков дал каждой из женщин один прием: мать, будто на докладе-презентации, держит в руках большие черные магниты, которые время от времени, словно пытаясь четко, по пунктам выстроить свою речь, прицепляет к заднику (эта болезненная логичность еще более усиливает шизофреническое ощущение от ее монолога). Девочка, звеня на высоких нотах, неостановимо машет руками на фоне клубного видео с какими-то летящими звездочками, хрипло-басовитая бабушка мучает аккордеон. Все это, честно говоря, не особенно нужно, а иногда даже раздражает -- неистовая Светлана Иванова явно может играть и без подпорок. Ведь главное ей режиссер уже дал -- это темп, бешеный, взлетающий, рушащийся и нетормозящий на крутых виражах, темп, от которого начинают задыхаться и хвататься за стучащее сердце зрители, а потом замирают и почти не дышат в паузах. И тут уже не до того, чтобы кривить губы от непристойностей в речи никому не нужной маленькой шалавы, которой так и не придется перебраться жить к любимой бабке. Дай бог это выдержать, пережить.