Крупных и претендующих на серьезность литературных премий в России довольно много. У большинства из них жюри меняется ежегодно. Соответственно и арбитров изящества (оценщиков достижений родной словесности) в нашем отечестве с избытком. Кто из более-менее приметных литераторов (и представителей «культурного сообщества», которое мы страстно желаем видеть «читающим») хоть раз да не потрудился в какой-нибудь судейской бригаде? Но диво дивное, чудо чудное: учредители и администрации премий изо всех сил пекутся об особенной (высшей) стати «своей» награды (мы самые честные, независимые, сосредоточенные исключительно на «литературной ценности» текстов и вообще самые-рассамые), судей подбирают так, что то и дело вспоминаешь даже не коня с трепетной ланью, но лебедя, рака и щуку, плюрализм резво скачет и кипит, а короткие списки соискателей «Большой книги», «Русского Букера», «Национального бестселлера», «НОСа» содержат кучу одних и тех же имен. Это и есть «номенклатура». Та самая «номенклатура», попасть куда может и достойный писатель, и ловкий имитатор, и «наш общий друг, кум и благодетель». Та самая «номенклатура», которую не устают клеймить борцы за «чисто эстетические критерии» (в последнее время, впрочем, возлюбившие и какую-то «новую социальность»).

Но на всякий яд сыщется противоядие. И в наградных наших списках рядом со всеми ожидаемыми гг. А, B и C непременно фигурируют какие-нибудь «таинственные незнакомцы». Ибо что же это за премия, если она не открывает таланты, таящиеся в провинциальной глуши либо за пределами отечества, не входящие (пока) в столичную тусовку, не привеченные косной критикой? Нет, жизнь за пределами МКАД не кончается. Какой-никакой самородок любое жюри обязательно отроет и предъявит изумленной публике. Чего здесь больше -- модной «западной» политкорректности или исконно-посконного народопоклонства, не знаю и знать не хочу. Хрен редьки не слаще.

Нынешнее букеровское жюри традиции не нарушило -- включило в шорт-лист (см. «Время новостей» от 7 октября) двух «темных лошадок». Об одной из них -- «Путешествии Ханумана на Лолланд» (Таллин, «Авенариус», 2009) Андрея Иванова -- долго толковать не стоит. В затянутом и вязком повествовании о том, как худо живется в Дании беженцам из бывшего СССР и стран третьего мира (Хануман не мифологическая обезьяна, а приятель отвалившего из Эстонии рассказчика, выходец из Индии, малость смахивающий на своего плутоватого божественного тезку), как говорится, «приметно дарование». Да, сюжета и развития характеров нет; да, от однообразия гиньоля, левацких проклятий сытому (прогнившему) Датскому королевству и болезненного ерничества устаешь быстро; да, вставные новеллы (истории «фоновых» персонажей) навалены бессмысленной грудой; да, до условного финала читателю добраться так же трудно, как героям до островного курорта (пародийного парадиза)... Но есть зоркие наблюдения, мелькают искорки юмора, сквозь общую озлобленность порой проступают человеческие чувства... Вторично, конечно. И умный редактор здесь нужен. Но, повторяю, «дарование приметно». Почему бы не поощрить -- авось со временем что-то вырастет. Я-то думаю, что поощрять авансом никого не стоит, что это только вредит «молодым» авторам, что Иванов в барской снисходительности не нуждается... Но если жюри очень хочется козырнуть «открытием», то травелог Иванова -- вполне терпимый вариант. Тот самый (оскорбительный для автора и публики, но привычный) случай, когда в шорт-лист вводится текст, которому премия заведомо не светит. И не окажись в компании с Ивановым Елена Колядина с «историческим» романом «Цветочный крест» («Вологодская литература», 2009, №7), избавил бы я читателя от своих унылых сегодняшних рассуждансов, сидел бы тихо до 2 декабря (когда объявят нового букероносца), меланхолично временами бормоча заголовок своего отчета о шорт-листе: удивление не планируется.

Ага. Это «Василиса запланировала пойти побранить холопов за какое-нибудь дело, а если худого не окажется, то так, для острастки». А Мария мыслила «в случае неудачи свалить вину за инициативу на молодую сродственницу». А Лжедмитрий с «блудищей своей, женой Мариной любодействовали <...>, не закрыв икон, в присутствии креста, Господних книг и прочих Божественных атрибутов». А Феодосья взмолилась: «Юда Ларионов, не сыпь мне соль на раны <...> Аз тебя второй раз в жизни лицезрю...». Но усажена была «на короб возле печи -- в зону видимости жениха. И рассуждают купцы: «А что как на соль царская монополия распространится?» И пестрит «стилизованный» текст «акробатами», «иллюстрациями», «методами» и прочими столь же приличествующими XVII столетию «воспитательными моментами».

Знамо дело: «языковая игра», сопряжение времен, стилистическое богатство, ирония, постмодернизм... Да нет, это просто дикое невежество. Потому что только человек, вовсе лишенный чувства языка и памяти о его прошлом, способен писать: «милостиво согласился отче...» (звательный падеж, ныне сохранившийся в обращениях к Всевышнему -- «Господи», «Боже» -- употреблен в значении именительного); «для лепоты словесов» (вместо грамотного -- «словес»); «Личина у Юды красотой бысть середина на половину...» (личина не лицо, а маска!); «сын он единоутробный» (в значении -- «единственный»; единоутробными зовутся братья и сестры, рожденные одной матерью от разных отцов), «Разве разбойники такие?! Разве могут читать оне поэтические стихи?» («оне» -- через ять слово писалось -- форма множественного числа существительных женского рода); «не смежи он вежей» (вместо «вежд»); «Юда уставился на отца Логгина (два «г» в этом имени -- новация автора. -- А.Н.), но прервать таинства венчания ремаркой не решился» (не от неуместного позднейшего заимствования тошнит, а от того, что значения его автор не понимает: «ремарка» в устной речи невозможна: это элемент письменного текста); как невозможно у людей XVII века обращение на «вы»...

Примеры такого рода можно найти на любой странице «Цветочного креста», восхитившего букеровских судей, согласно их заявлениям на пресс-конференциях, именно своим языком. Меж тем вопиющая безвкусица и пошлость этого сочинения обусловлены в первую очередь чудовищным безъязычием. Когда автор так обращается со словами, нет смысла оспаривать его несусветные представления об эпохе Алексея Михайловича, вступать с ним в «теологические» диспуты (священник вещает о том, как Господь гасил Неопалимую Купину), обсуждать, допустимо ли выводить попа злодеем и обильно уснащать повествование скверноматерными речениями. Да все «можно», коли вкус и толк есть! Не в мате суть, а в том, что если в густо «эротизированном» тексте обнаруживается «резное влагалище» (в значении «коробка», что вообще-то в северных диалектах встречается), то... любые дискуссии становятся излишними. Или, может, занимательную арифметику обсудим -- у Колядиной отец Нифонт думает, «не уменьшат ли в сей год церковного корма, то бишь зарплаты батюшки, с десятой части доходов до восьмой»!

Я отлично знаю, что, высказываясь об опусе Колядиной, невольно выступаю его пиарщиком. Что достаточно коллег, которых мое возмущение развеселит (опять он руками машет) и раззадорит на похвалы Колядиной. Что вполне может подняться трындеж о писательской свободе и занудном буквоедстве. Что задеваю честь жюри, совершившего грубую ошибку (сознательно не пишу вежливого «на мой взгляд» -- нет тут другого «взгляда») и теперь обреченного отстаивать «позицию». Мне давно надоело писать «отрицательные рецензии». Я не так наивен, чтобы надеяться быть расслышанным. Хотите пестовать дикость -- на здоровье. И если Колядиной присудят Букера, я не удивлюсь и не огорчусь: несчастье уже случилось. И это закономерно.