О сегодняшнем дне ГМПИР, о его прошлом и будущем, о взаимоотношениях музея, общества и государства в ХХ и ХХI веках обозреватель «Времени новостей» побеседовал с его генеральным директором, кандидатом исторических наук, заслуженным работником культуры Евгением АРТЕМОВЫМ.



-- Евгений Григорьевич, коллекция вашего музея возникла раньше, чем он сам. Значит, его создатели -- социал-демократы -- думали о музейном будущем?

-- В какой-то степени да. Они стремились что-то изменить в стране и сохранить память об этих изменениях. Понимали, чтобы понять суть изменений, нужно сохранить точку отсчета. Иначе ведь неясно, меняется ли что-то на самом деле. Кстати, это мнение превалировало и в первые годы советской власти, пока была многопартийная система. Увы, многопартийность у нас не задержалась. Соответственно из коллегии Музея революции, куда изначально входили члены разных партий, движений, обществ, «вымывались» все, кроме большевиков. Начался поиск врагов. «Врагами» объявлялись эсеры, меньшевики, народовольцы, члены общества политкаторжан и ссыльнопоселенных. Так начиналась унификация сознания. Остались только большевики.

-- Работе музея мешает, так сказать, ментальная однопартийность -- одномыслие?

-- Конечно. Она ограничивает кругозор.

-- Несмотря на откровенную ненависть к монархическому строю, капитализму, первые советские руководители считали необходимым сохранять наследие предыдущих поколений: достаточно вспомнить, что сокровища Зимнего дворца и Эрмитажа не были разграблены, что национализированное имущество и коллекции дворянских домов не расплылись по аукционам, а в значительной степени пополнили вновь создаваемые советской властью музеи. Все-таки некоторое уважение к прошлому у революционеров было, а значит, и готовность изучать саму историю, а не ее интерпретацию?

-- Вы правы. До конца 20-х годов была своего рода эйфория, хотя, конечно, уже тогда симптомы тоталитаризма проявлялись. И это сказывалось и на музейных экспозициях. Но в значительной степени гарантами профессиональной историко-музейной честности были сами дарители, еще недавно делавшие революции -- пятого и семнадцатого годов. Упоенные победами, реализацией собственных идей, они готовы были к диалогу. Они, повторюсь, были гарантами некоторой политической культуры, уважения к инакомыслию. Потом все это быстро закончилось.

-- Когда в вашем музее наступил «великий перелом» и он стал музеем одной революции и одной партии?

-- В 1931 году состоялся знаменитый Первый Всесоюзный съезд музеев. На нем было принято решение развивать музеи историко-революционного профиля. Но развивать под диктовку -- что показывать в них. Партийно-государственные органы, к тому времени окончательно подменившие государственное управление, стали требовать только показа достижений. Начали корректировать историю: партия всегда была права. И по мере того, как выяснялось, что она не может быть эффективной политической силой, не может быть убедительной, а способна только к принуждению, усиливалось давление на музеи. Их стали превращать в очаги агитпропа. Не разрешалось даже намека на дискуссию. Но поскольку колебания «генеральной линии» были перманентными, начались нескончаемые чистки. Замышлявшийся и созданный на плюралистической основе, он стал неугодным и неудобным. Нас начали поправлять. И серьезно. Экспозиции безжалостно ликвидировались вместе с сотрудниками.

Например, когда очередной съезд выявлял врагов в своих рядах, и только что созданная экспозиция объявлялась вредительской. Чистили фонды, изымали сами экспонаты, чтобы следующие поколения не узнали правды, чтобы ее неоткуда было взять. Это была настоящая катастрофа.

-- Один из самых страшных экспонатов вашего музея -- едва помещающаяся в выставочную витрину каталожная опись уничтоженных фондов и коллекций.

-- Документы и люди -- носители информации, свидетели, участники событий. Вы же знаете, что ненужных свидетелей уничтожают, участников -- тем более. У нас в 30-е годы было уничтожено 50% фондов. Музей закрывали в 1935-м, когда начался вал репрессий после убийства Кирова (первый секретарь Ленинградского обкома ВКП (б) Сергей Киров был убит в Смольном 1 декабря 1934 года. -- Ю.К.), в 1937 и 1938 годах. А в 1946-м уже закрыли надолго, почти на десять лет.

-- Таким образом, ваш музей -- пример борьбы тоталитарного государства с правдой?

-- Да, мы все время вызывали опасения. Именно потому, что на нас лежало клеймо музея одной -- Октябрьской -- революции. Мы должны были быть святее всех святых. История была спрятана в спецхран -- в лучшем случае, в худшем ее просто уничтожали. Должен сказать к чести наших музейщиков, мы так и не стали образцовым большевистским музеем в период тоталитарного присмотра за историей.

-- Что такое музейный спецхран? Что такое засекреченные документы я понимаю, но что такое засекреченный музейный экспонат?

-- Спецхраны придумала партия. В отделы специального хранения попадали документы, фотографии, вещи людей, неразрешенные для публичного «вспоминания». Иногда материалы из спецхрана уничтожались. По мере накала борьбы с врагами советской власти. Людей вычеркивали из истории, но эти «вычеркнутые» неизбежно в недавнем прошлом соприкасались с теми, кто сейчас оставался у власти. И тогда книги, письма, снимки, стенограммы какие-нибудь помещали в спецхран -- для доступа узкому кругу. Этими документами могли пользоваться только руководители музея и в крайнем случае руководители научно-экспозиционного отдела. И то с письменного разрешения директора -- при крайней необходимости. Как считали партийные органы, вводившие спецхраны, осмысливать прошлое можно, но только с их разрешения и только при закрытых дверях. Спецхран, а он сохранился вплоть до перестройки, -- это идеологическая метка. Кстати, туда попадали и вещи, на которых можно было найти признаки гостайны. Например, в нашем спецхране была табличка, прикладывавшаяся к изделиям Кировского завода. На ней был штамп «Министерство оборонной промышленности». Вот это и была гостайна: ни в коем случае нельзя было признаться, что на Кировском заводе делают что-то, кроме тракторов. В поздние годы советской власти в спецхраны попадали материалы, касающиеся диссидентов и невозвращенцев. Как правило, это были всемирно известные люди, в одночасье ставшие персонами нон грата в СССР. Материалы о них нельзя было выставлять на всеобщее обозрение, но по ним должны были проходить обучение инструкторы и агитаторы: врагов следовало знать в лицо... Мы спецхран ликвидировали в 1988 году самовольно.

-- Вы, Евгений Григорьевич, ренегат. Ответственный партработник, с благополучной карьерой, как вы дошли до жизни такой?

-- О, ренегатом меня называли. Я до того работал инструктором отдела организационно-партийной работы Ленинградского обкома КПСС. Иначе было не попасть сюда -- директор и замдиректора по науке музея Великой Октябрьской социалистической революции -- номенклатура ЦК партии. Я просто увидел историю, пусть фрагментарно, но как бы изнутри, без идеологического обкомовского сита. Как стало интересно! Это же здорово -- разрешить себе сомневаться.

-- Когда вы разрешили себе сомневаться?

-- Когда стал читать закрытые материалы, когда узнал истинное положение дел, когда увидел документальные свидетельства о происходившем в 1917 году и после него. Меня пытались снять с работы, когда я 1989 году вышел из партии. Парторганизация музея поставила вопрос о снятии меня с должности -- не может быть беспартийным заместитель директора по науке Государственного музея Великой Октябрьской социалистической революции. Тогда меня назвали уже не только ренегатом, но и предателем. Но не сняли, не решились -- коллектив уже не безмолвствовал.

-- С чего начали, когда возглавили музей десять лет назад?

-- С себя, с перестройки отношения к работе музея, к его роли в сегодняшней России. И с объяснения своего видения этой роли коллективу. С обсуждений и опять же с сомнений.

-- В вашем музее работают люди разных взглядов: есть убежденные либералы, есть государственники, есть сталинисты и монархисты и т.д. А как они уживаются?

-- В начале 1991 года, еще до путча, мы дали обет политического безбрачия. И решением научно-методического совета договорились, что никаких партий у нас не будет. Партбилеты -- за дверями. Хотя, разумеется, убеждения никуда не денешь. Но все нужно решать коллегиальным путем. Было очень непросто, ведь пришлось менять самих себя, бороться с самоцензурой. Постепенно привыкли. Мы историки, а не идеологи и пропагандисты, к этому нужно было привыкнуть.

-- Что было самое трудное в эти годы?

-- Самим освоить и осмыслить всю лавину информации, которая на нас свалилась. Не стать митинговой площадкой, не рухнуть в огульное охаивание прошлого, не стать историческими нигилистами. Это не всем удалось. Не все выдержали, увы, это неизбежно. Были люди, которые не хотели отказаться от своих убеждений, вполне искренне полагая, что есть только одна правда -- правда правящей партии. Кто-то не смог совладать с ситуацией, когда нужно было думать самим, и не просто думать, но и принимать решение. Были и те, в ком сработал генетический страх. Их можно понять. Кстати, у нас ушло целое поколение экскурсоводов. Это был самый большой и самый высокооплачиваемый отдел в Музее Октябрьской революции -- все члены партии. Они оказались на переднем крае, и они с него ушли. Научные сотрудники, к счастью, в основном остались. Ведь открывались такие документы, стала доступной такая информация! Интерес к своей истории, к ее истинному познанию у многих оказался сильнее, чем карьерные и финансовые перспективы. Не могу не сказать, что некоторые научные сотрудники покинули музей, уйдя помощниками депутатов различных уровней -- тогда им нужны были историки, поскольку сами народные избранники не были отягощены историческими знаниями.

-- Эта традиция -- неотягощенность историческими знаниями -- у наших политиков сохраняется и по сей день. Но теперь они в историках потребности не ощущают. Все больше пиарщиков и политтехнологов ищут.

-- Увы. А знали бы историю, понимали бы, чем это чревато. И как минимум не пытались бы ею руководить

-- Кстати, о руководстве историей. Давления не испытывали, не испытываете?

-- Последний всплеск такого давления был в 1989 году. Мы тогда делали выставку «Разрешено к обозрению» в Доме политпросвещения. Тогда мы достали из спецхрана экспонаты, запрещенные к показу, но перед ее открытием отдел пропаганды Ленинградского обкома КПСС заявил, что эту выставку открывать нельзя. Как вы понимаете, без их разрешения, работать на их территории мы не имели права. И мы решили выслушать их аргументы, пригласив к себе на заседание научно-методического отдела. Они отказались, заявив, что будут встречаться только на их, обкомовской, территории. Мы пошли и несколько часов в Смольном сражались с лекторами обкома, инструкторами, пропагандистами. Не переубедили, конечно, но они сдались, просто махнули рукой -- видно, уже менялось время. Их время уходило, и бороться с этим они уже были не в состоянии. Мы выставку открыли, не сняв с нее ни одного экспоната. То была первая наша победа. И потом мы уже создавали выставки, резко опережающие время: «Сталинизм в судьбах людей», «Я выбираю свободу», «Жаркое лето Кузбасса», «Искусство ГУЛАГа: по обе стороны тюремной двери». И никто уже нам не мешал. И теперь не мешает. Пока, во всяком случае.

-- А как дела у ваших филиалов?

-- До присоединения в 2003 году к нам «Катыни» и «Медного» нам обещали всяческую поддержку этих комплексов. Обещания так и остались обещаниями. Нас подчиняли то Министерству культуры, то Федеральному агентству по культуре и кинематографии. Но никто из тамошних чиновников за десять лет так и не взял на себя ответственность за завершение строительства этих мемориальных комплексов. Понимаю, что такое безразличие -- следствие политической ситуации. Здесь не только равнодушие к своей истории, но и боязнь взять на себя ответственность за вину прежней власти. Боятся усомниться в непогрешимости власти как таковой. И не понимают ведь, что это наша история, там расстреляны наши соотечественники. И расстрел польских граждан -- тоже наша история. В конце 90-х «сквозь зубы» сделали минимум и остановились. Но ведь стыдно же! Приходят сотни людей, и что они видят? Прекрасный памятник, сделанный поляками в память об их соотечественниках, таблички с тысячами имен. И серый валун -- закладной камень нашего мемориала, который должен был быть открыт десять лет назад. Дети и внуки расстрелянных в 30-е годы наших сограждан приходят почтить память жертв сталинского террора и видят, как по-разному относимся к памяти мы и как -- поляки. Мы своими силами создали в «Катыни» и в «Медном» музеи, рассказывающие о роли этих мест в «топографии террора», о трагедии наших и польских граждан. Делаем выставки, как-то выкручиваемся, чтобы вести научно-исследовательскую работу в архивах, мы содержим территорию -- несколько десятков гектаров леса, где производились расстрелы, водим экскурсии. Но сделать достойный памятник на музейные деньги мы, конечно, не в состоянии.

-- Вы затеяли создание новой центральной экспозиции Государственного музея политической истории. Поделитесь, пожалуйста, планами.

-- Личность и власть в России, история их взаимоотношений -- это не только вечная проблема российского общества, но и главная наша научно-исследовательская тема. Работают постоянные выставки и временные экспозиции по истории отечественного парламентаризма, многопартийности, истории политической полиции, сталинского тоталитаризма и политических репрессий, перестройки. Музейная интерпретация проблем социально-политической жизни страны -- задача не из легких. Но мы готовимся к созданию экспозиционного исторического полотна, которое будет в состоянии не только пробудить интерес к истории России, но и помочь нынешнему поколению России осмыслить ее. Сейчас мы работаем над масштабным научным проектом «Личность и власть в России: история взаимоотношений в важнейшие периоды ХIХ--XXI веков» -- новая центральная экспозиция и станет ядром обновленного музея. Мы не станем предлагать одну «единственно правильную» точку зрения, мы хотим рассказать об альтернативности исторического развития в переломные периоды политической истории страны. Мы уверены, что данный проект будет способствовать эффективному влиянию музея на формирование политической культуры, характерной для гражданского общества. А это и есть важнейшая миссия нашего музея. К сожалению, и музейщики, и преподаватели, и социологи отмечают угрожающую тенденцию снижения уровня массового исторического сознания. На смену заидеологизированности советского времени приходят растерянность и равнодушие.

-- Противоядием от них в определенных политических кругах нынче считают усиление государственного контроля за изучением истории, освещением тех или иных ее событий и фактов.

-- Это опаснейшая вещь, и наша отечественная история показала, к чему приводят подобные попытки. Они ведь всегда идут не автономно, а вкупе с общей тенденцией «закручивания гаек». Так было в начале ХХ века, когда произошло смешение и крушение идеалов и стереотипов. Растерянным и равнодушным нужно разъяснять, заинтересовывать, а не диктовать. Иначе равнодушные и растерянные становятся массой, которой легко манипулировать, но не цивилизованным гражданским обществом.

-- Когда государство вмешивается в процесс изучения истории, когда диктует, что можно изучать, а где следует поставить точку, -- это признак его силы или слабости?

-- Слабости, конечно. Это значит, что государство не в состоянии вести равноправный диалог с обществом, доказывать свою правоту. Силой нельзя переубедить, ею можно только подчинить. Но это всегда взрывоопасно. Так что вмешательство в историю -- демонстрация слабости.

-- А пересматривать историю можно?

- Нет. Ее нельзя пересмотреть, поскольку она уже состоялась. Но можно, а иногда даже нужно пересматривать отношение к тем или иным историческим событиям -- ведь появляются новые документы, выявляются неизвестные свидетельства, позволяющие рассмотреть свершившийся факт с различных точек зрения. В конце концов дистанция времени позволяет увидеть событие целиком, во всей его полноте. Именно к этому должны стремиться честные историки. И это совершенно нормально, иначе история становится идеологией. А если ставить точку, решив, что все уже известно, -- это преступление перед прошлым. Уважение к истории начинается с познания ее во всей полноте, а не с ретуширования неприглядных страниц и засовывания их в спецхраны. Думающий историк гораздо полезнее обществу, нежели послушно выполняющий какой-то политический заказ. Заказ может быть не только на действие, он ведь может быть и на бездействие.