Шведский хореограф Мартин Форсберг работал в Москве в течение месяца над спецпроектом фестиваля невербального театра «Личное дело». Его постановка, которую показывают в ПRОЕКТ_FАБRИКА 29, 30 и 31 июля, так и называется -- «Работа», а заняты в ней, помимо четырех профессиональных танцовщиков, четыре профессиональные пенсионерки. О своем проекте и о том, почему его так заинтересовали русские babushki, Мартин ФОРСБЕРГ рассказал Юлии ЧЕРНИКОВОЙ.

-- Как бабушки стали героинями вашего спектакля?

-- Первый раз я приехал в Россию в 2004 году, в Екатеринбург, и был по-настоящему потрясен страной, в которой так много хаоса и так мало организованности. Потом я увидел пожилых женщин -- babushka и был очарован ими. При всем своем достоинстве бабушки оказались почему-то вычеркнуты из социальной структуры, хотя когда-то играли очень большую роль в истории страны. Между их прошлым статусом и теперешней выключенностью из общества очень сильный контраст, который виден в них. Для сохранения истории строят памятники, а эти женщины сами по себе живые памятники прошлому. В их лицах, движениях, внешности заложено сообщение о прошлом. Меня занимает это сообщение. За плечами целая жизнь, и она видна в каких-то внешних проявлениях, в теле. В тебе так много воспоминаний, что они начинают вылезать наружу. В голове так много мыслей, что они начинают изменять лицо. Когда подходишь к определенному возрасту, невозможно, чтобы в тебе не отражалось прошлое. Даже когда бабушки просто стоят на сцене и вообще не двигаются, смотреть на них уже интересно. Их истории из прошлого, того, что у них хранится в памяти, мы пытались трансформировать в движения танцовщиков.

-- Чем русские бабушки отличаются от шведских?

-- Они совсем другие. Пожилые люди в Швеции никогда не были частью тоталитарной системы, не сталкивались с террором и жесткой политической структурой. Поэтому в русских бабушках есть нечто, что мне интересно исследовать. Конечно, подобный спектакль о старых женщинах можно сделать в Швеции, Аргентине или Англии, но контраст, о котором я сказал, содержащийся внутри одного человека, наиболее нагляден именно в России. Разница в социальной приобщенности и внедренности в систему. Здесь это работает на таком огромном контрасте, что он вызывает интерес.

-- Как вы находили женщин?

-- Через друзей и друзей друзей. Они совершенно разные, от врача на пенсии до кинорежиссера на пенсии. Одна из женщин работала в институте керамики. Мой ассистент встречалась со всеми ними, фотографировала, беседовала и затем отправляла интервью мне. Я все это изучал и в конце концов отобрал четырех женщин. Они соответствуют типажу -- «старенькие бабушки», но они еще в силе, активны и совсем не беспомощны.

-- Это был хороший выбор?

-- Да! Они все время рассказывают какие-то истории о своей жизни. Они прекрасно себя ощущают на сцене -- мы там поем, танцуем. Ребята им помогают. У нас сложилась хорошая команда, может быть, даже лучшая, с которой я когда-либо работал. Внутри группы очень хорошая атмосфера. Не знаю почему, наверное, потому, что они все очень милые люди.

-- О чем именно вы планировали делать спектакль?

-- Когда я только приехал работать над проектом, я был очень наивным. Я думал, что сделаю спектакль о советских временах, немного сентиментальный и абстрактный. Но когда я встретился с танцовщиками, познакомился с бабушками, я стал размышлять не столько об их советском опыте вообще, сколько о том, кем они являются сегодня, из чего состоит их повседневная жизнь. И соответственно стал делать работу не просто о русских бабушках, но именно об этих женщинах. Мне кажется, у меня получился очень конкретный спектакль. Самое важное в нем -- внутренняя история: история о том, как женщины на сцене становятся собой, а не пытаются играть или что-то демонстрировать. Сложнее всего, думаю, было танцовщикам. После репетиций и тренировок очень трудно на сцене оставаться собой, когда открывается так много соблазнов быть кем-то другим.

-- Как вы репетировали?

-- Мы работали шесть недель. Первую неделю мы работали раздельно -- я проводил мастер-классы с танцовщиками и общался с бабушками. Во вторую неделю мы собирались вместе и стали придумывать материал, создавать конструкции для инсталляции. Мы работали с определенными темами, но я не уверен, что могу назвать их. Для меня перфоманс -- это абсолютно открытый опыт. Зрители сами сочиняют образы, опираясь на то, что увидели на сцене. Искусство не принадлежит танцовщикам, это нечто, что происходит между ними и аудиторией, контакт, коммуникация. Искусство -- это не предмет, это встреча.

-- Почему вы называете свой спектакль инсталляцией?

-- Я не хочу заниматься театром, я хочу работать с реальностью, документальным опытом. Это жизнь, это реальная история, в ней должны оставаться спонтанность, импровизация. Для меня всегда было проблемой слово «спектакль», как, впрочем, и «перфоманс». Поэтому я назвал жанр своей работы «танец-инсталляция», чтобы она не вызывала определенный набор ожиданий того, что должно быть на сцене. Я не хотел бы, чтобы зритель приходил и думал, что нужно думать об этом спектакле.

-- Но у вас будут музыка, костюмы?

-- Что касается костюмов -- это обычная одежда, та, в которой танцовщики и бабушки пришли из дома. Я подбирал русскую музыку -- немного электроники и много отрывков из Шостаковича. Он очень хороший композитор. Но не только поэтому. В его музыке всегда есть сложная игра с сентиментальностью, находящаяся иногда даже на самой границе с кичем. Сентиментальность Шостаковича может быть вызывающей, но он всегда удерживал равновесие. Мы пробовали фольклорную музыку, но нам не понравилось, пробовали Чайковского, но он слишком романтичен.

-- Ваш проект отчасти социален: старость, взаимодействие с обществом. Это намеренно?

-- Я думал об этом. В тот момент, когда я работаю, я ни в коем случае не являюсь социальным работником, я хореограф и режиссер. Мое дело работать с танцем и с пространством для танца. Но при этом одна из моих главных тем -- это коммуникация: каким образом танец может стать средством общения, не создавая нарративов. Наверное, терапевтический эффект всегда свойствен искусству.