Персональный филармонический абонемент Теодора Курентзиса интересен тем, что этот дирижер всегда исходит из абсолютной уверенности в собственном праве превращать Чайковского, Рахманинова, Малера и других гениев в персонажей своего внутреннего мира. А попав туда, последние непременно обретают специфическую яркость интонации.

В первом концерте абонемента была исполнена в том числе Шестая симфония Чайковского, и до сих пор этот вечер невозможно забыть. Сыгранные во втором концерте цикла Рахманинов (Второй концерт) и Малер (Первая симфония) ожидает схожая участь. Не потому, что произведения эти прозвучали как-то неожиданно свежо. Просто дело в том, что исполнение снова было о жизни и смерти, о желании и надежде, о напряжении и отчаянии. Курентзис прикасается к музыке для того, чтобы попасть в экзистенциальное поле. И делает это с такой страстью, что воспламеняет своих собеседников -- и ты превращаешься в соучастника картины мира, увиденного художником-романтиком.

Понимающий в барочном исполнительстве Курентзис оказывается в высшей степени соответствующим в музыке позднего романтизма, вырастающей на других базовых принципах. Если в барокко мир устойчив и гармоничен, то в романтизме -- конфликтен и трагичен. Курентзис -- музыкант, крайне чувствительный к тому, что заложено в музыке: тонко ее ощущая, он вытаскивает наружу важное для себя, сгущая его до предела, до какой-то отчаянной невозможности. Если уж созерцание (вторая часть Концерта Рахманинова), то это растворение субъекта до состояния бестелесности, невесомости, безмыслия (здесь дуэт пианиста Александра Мельникова и оркестра «Новая Россия» достигал порой удивительного слияния). Если уж кульминация (разработка в первой части Рахманинова), то с каким-то невероятным, страдательным, отчаянным напряжением. Если уж лирическая тема в первой части Малера, то край, конец, последнее прощание с красотой мира, будто место действия не юношеские ощущения, первый опыт, а разлука с жизнью, последняя часть поздней «Песни о земле».

Что бы ни исполнялось -- и известный назубок Рахманинов, и редкий в наших кругах Малер, -- сочинения уравниваются в статусе, меняя систему координат. Они важны не столько как интерпретация, нарушающая канон (хотя поговорить о том, насколько необычно звучит обычный Рахманинов, можно много -- неслучайно после концерта много спорили). Тем более что в таком опровержении ожиданий, собственно, и есть смысл и ценностью любого исполнения. Они важны еще и тем, что пламенный призыв Курентзиса, воодушевивший оркестр к диалогу, превратился в разговор о самом главном.

Экзистенциальная проповедь -- сочетание философии и религии, страсти и эзотерики -- вот жанр публичного высказывания, который появился на подиуме вместе с Курентзисом. Жанр, принадлежащий только ему, талантливо им представленный. Суть его в том, что дистанция между нашим временем и поздним романтизмом как бы ликвидируется. Но, понимая, что эта музыка создана по другому культурному коду, мы вдруг ощущаем его своим -- настолько, что когда в финале Малера слышится катастрофа, она становится частью нашего бытия.