«Майская ночь» не относится к числу самых популярных в Москве названий: в Большом театре она не звучала уже более полувека, в театре Станиславского -- около двадцати лет. Так что нынешняя премьера на Большой Дмитровке -- это и приятное разнообразие репертуара, и возможность оценить вокальные достоинства молодых солистов труппы, а заодно и просто приятно провести вечер, благо восприятие сюжетных перипетий не требует от публики больших душевных затрат и сопереживаний. Очень похоже, что подобные соображения владели умами руководителей МАМТа, планирующих новую постановку: премьерный вечер в целом прошел в атмосфере ненавязчиво-приятной, не вызвав ни потрясений, ни глубоких разочарований.

Режиссер-постановщик Александр Титель и художник Владимир Арефьев сотворили еще один спектакль, изъясняясь на привычном для себя языке театральной эклектики, принесшем им успех с «Обручением в монастыре», «Кармен» и «Летучей мышью». Общими усилиями они снова выстроили на сцене необыкновенно плотную, до хруста квашеной капусты осязаемую реальность, достоверную в мелочах (так Левко, перенеся свою Ганну на руках через болото, сорванным пучком осоки вытирает сапоги) и абсолютно фантастическую, гипертеатральную в целом. Контуры пирамидальных тополей, заросший камышами пруд (временами, правда, явно превращающийся в болото -- иначе зачем бы промерять его шестами, примериваясь, куда же наступить?), разбитые стекла панского дома в третьем акте и ярчайший серп месяца на черном небе -- вот и вся декорация. Скупая, но графичная. Оживляемая во втором акте теми самыми достоверными мелочами: и роскошными банками солений, и стройным рядом бутылей, и ведрами закусок, хранить которые Свояченица вынуждена в том же пруду (да и то, не погреб же ей на сцене строить), и настоящей зеленью и галушками, которые с неподдельным азартом и аппетитом поедают Голова, Винокур и Писарь. С кажущейся достоверностью выделаны и костюмы: в них, похоже, подлинна каждая деталь сама по себе, от резиновых сапог и подтяжек до расшитых украинскими орнаментами рубах и роскошных шаровар, но соединиться в единое целое эти детали могут только в этом фантасмагорическом мире, вне подлинного времени и пространства, где гопак органично перерастает в брейк-данс.

Напрасно было бы предполагать, что, снабдив увертюру видеорядом отлично смонтированной хроники счастливой колхозной жизни советской Украины, Александр Титель обозначил перенос действия в ту, советско-колхозную эпоху. Уже здесь, в кинохронике, запечатленная на пленку реальность начинала прорастать фантасмагорией -- слишком нарядны и нарочито внимательны колхозники; слишком огромны, слишком достоверны, гротесково-достоверны, если можно так сказать, и черешни, и арбузы, и горы обмолоченного зерна, и коровы, и свиньи, и вереницы банок соленых помидоров, и конвейер хлебозавода... Этот бесконечный ряд лишь два раза перебивается титрами, и оба раза подбор не случаен: «Сорочинский ярманок» и «У миргородских свиноводов». Два названия, отсылающие непосредственно в гоголевскую эстетику, в гоголевский язык даже тех, кто не смог бы считать гоголевскую интонацию, гоголевский прием избыточности и безмерности просто по картинкам. Этот ролик (работа Марины Добровольской) -- одна из бесспорных удач спектакля, в нем как ни в одной из собственно театральных сцен динамические акценты видеоряда оказались удивительно соразмерны драматургии партитуры Римского-Корсакова, чутко следуя и переменам темпа, и сменам музыкальных тем.

Сказанное не означает, что музыкальная часть собственно спектакля (дирижер-постановщик Феликс Коробов) оказалась не на высоте. Просто это была отдельная часть -- ровное, достойное звучание оркестра; ровное, без особенных взлетов и провалов пение всех персонажей существовало словно бы независимо от происходящего на сцене. Музыка не мешала действию, действие не мешало артистам аккуратно доносить до зала свои партии, время от времени вкладывая в музыкальный текст правильную эмоцию, но ни акценты в оркестре не вскрывали дотоле неведомые подтексты сценического решения, ни излюбленные Александром Тителем неожиданные гэги (наподобие огромного рыбьего хвоста, дважды плеснувшего в пруду-болоте в первом акте) не открыли в партитуре Римского-Корсакова никаких новых глубинных смыслов, зато вызвали предсказуемое оживление в зале.

Впрочем, искренние аплодисменты и одобрительное перешептывание звучали и после арий Левко -- самых известных и самых, пожалуй, сложных номеров «Майской ночи», хотя и не обладающих репутацией стопроцентных хитов. Михаил Векуа вполне оправдал свое назначение на эту роль, справившись и с вокальными трудностями и органично сыграв молодого казака -- как и положено, наголо выбритого, но почему-то волей художника лишенного типичного оселедца на затылке. Не разочаровали ни Ганна (Лариса Андреева), ни Панночка (Евгения Афанасьева), аккуратно пропевшие положенные ноты, хотя по вокальной манере сложно было бы отличить полнокровную земную девушку от потустороннего персонажа. Колоритная энергичная Свояченица (Вероника Вяткина) и Каленик (Феликс Кудрявцев) честно справились с амплуа комических персонажей, ухитрившись не переиграть. Весьма порадовал Сергей Балашов в роли Винокура -- его тенор не потерялся даже в ансамбле с двумя мощными басами в финале второго акта, да и сценически его персонаж был одним из самых обаятельных, точно попав в образ Винокура гоголевского, который так заразительно смеялся, что «все туловище стало колебаться от смеха» и в глазах которого, «кажется, написано было удовольствие». Обаятелен и сдержан в то же время был любимец публики Дмитрий Степанович (Писарь). Но самым приятным впечатлением вечера остался Голова в исполнении Леонида Зимненко, с первых же слов покоривший мягким теплым тембром, изумительным малороссийским выговором и удивительной соразмерностью роли, в которой гипертрофированное чувство собственного достоинства и собственной значимости, комичное по авторскому замыслу, не вызывает животного смеха, а только добрую усмешку и снисходительно-теплое чувство.