В те уже баснословные (бессовестно и бездарно, но вполне эффективно оболганные) года, когда имя Галича превращалось из злокозненной контрабанды в общественную собственность, редкий разговор о его поэзии и судьбе обходился без цитат из «Когда я вернусь...» и «Песни об отчем доме» -- разумеется, с приличествующими печально-просветленными комментариями. Вот, дескать, все сбылось -- хоть после безвременной смерти, но пришел. Сдержал слово. Да иначе и быть не могло...

Сейчас вспоминаются другие предсказания поэта. Например, то, что было почти легальным, -- фильм «Бегущая по волнам» после вынужденного отъезда Галича на Запад не запретили, песенку из него не вырезали, только титры подчистили. Все наладится, образуется,/ Так что незачем зря тревожиться./ Все безумные образумятся,/ Все итоги непременно подытожатся. // Были гром и град, были бедствия,/ Будет тишь да гладь, благоденствие,/ Ах, благоденствие. То самое, с которым засыпаешь и просыпаешься: Сгнило в вошебойке платье узника,/ Всем печалям подведен итог,/ А над Бабьим Яром -- смех и музыка.../ Так что все в порядке, спи, сынок... Тогда слышалось (ох, недоглядели «дорогие органы»), а сейчас, пожалуй, еще отчетливее. Как и «Старательский вальсок»: Где теперь крикуны и печальники?/ Отшумели и сгинули смолоду.../ А молчальники вышли в начальники,/ Потому что молчание -- золото. Только сегодня -- без продолжения, без «категоричного» Люди мне простят от равнодушия,/ Я им -- равнодушным -- не прощу. И тем паче без: Мы поименно вспомним всех,/ Кто поднял руку. Раньше, может, и слышалось, а теперь -- ни-ни. Историзм с объективностью не велят. Как ни выкаблучивайся, а все одно: виноватые станут судьями. Виноватые, а не ты, которого в судьи никто не выбирал, так что знай свой шесток. Ну, какая-то там Марина/ Захлебнулась в петле -- делов!

А действительно -- делов-то! У нас и Ахматова без глянца, и Цветаева без грима, и Пастернак -- ушлый приспособленец, и Мандельштам -- городской сумасшедший (не говоря уж о Хармсе), и как Галич сервировал к столу «гражданские скорби», мы тоже распрекрасно знаем. А если стыдился («до дрожи, и желвак на виске»), то ведь ради славы, закуски и двух тысяч грамм и не такое придумать можно. Поросенок и есть поросенок -- сам напел: И тогда я улягусь на стол, на торжественный тот,/ И бумажную розу засуну в оскаленный рот,/ И под чей-то напутственный возглас, в дыму и в жаре,/ Поплыву, потеку, потону в поросячьем желе.// Это будет смешно, это вызовет хохот до слез... Вот-вот, и нечего заливать про современных золушек, сострадательную тещу художника-авангардиста и папаню, повесившегося на люстре. Эк, выпендривался, однако: «Я такой же, как и вы, только хуже» -- стариков в чесанках баснями не проймешь, они «академиков-генералов-иностранцев» за версту чуют. Теперь и мы, достойные представители среднего класса, навсегда отринувшие скользкое словцо «интеллигенция», наконец выучились -- больше нас на жалость не возьмешь. Правильно тот в шляпе объяснял «задумавшейся» безбилетнице: Ты, мать, пойми: неважно нам,/ Что дурость -- твой обман./ Но -- фигурально -- кажному/ Залезла ты в карман! // Пятак -- монетка малая,/ Ей вся цена -- пятак./ Но с неба каша манная/ Не падает за так!// Она любому лакома,/ На кашу кажный лих!..// И тут она заплакала,/ И весь вагон затих. Сказка! Вранье! Опиум для народа! Мы и не такое выдержим. Стоит она -- печальница/ Всех сущих на земле,/ Стоит, висит, качается/ В автобусной петле. // Бегут слезинки скорые,/ Стирает их кулак.../ И вот вам -- вся история,/ И ей цена -- пятак.

Нет таких цен в нашем общественном транспорте. И песен таких не надо. Не вписываются они в актуальный контекст. Не соответствуют формату.

В семидесятом году Галич заклинал убитого нацистами праведника: Землю отмыли добела,/ Нету ни рвов, ни кочек,/ Гранитные обелиски/ Твердят о бессмертной славе,/ Но слезы и кровь забыты,/ Поймите это, пан Корчак,/ И не возвращайтесь,/ Вам страшно будет в этой Варшаве! Боюсь, Галичу тоже было бы стыдно и страшно в этой Москве. Но и такой вариант поэт предчувствовал.

Под утро, когда устанут/ Влюбленность, и грусть, и зависть,/ И гости опохмелятся/ И выпьют воды со льдом,/ Скажет хозяйка -- хотите/ Послушать старую запись? -- И мой глуховатый голос/ Войдет в незнакомый дом <...> И гость какой-нибудь скажет:/ -- От шуточек этих зябко,/ И автор напрасно думает,/ Что сам ему черт не брат!/ -- Ну что вы, Иван Петрович, -- / Ответит ему хозяйка, -- / Бояться автору нечего,/ Он умер сто лет назад...

Умер -- и не воскрес, остался чужим в отчем доме. Где, как и прежде, плывет во сне десятилетняя будущая чемпионка (Какой же сукин сын и враль/ Придумал действо -- / Чтоб олимпийскую медаль/ В обмен -- на детство <...> Чтоб только им, а не другим!/ О, однолюбы./ И вновь их бессловесный гимн/ Горланят трубы -- ошибся самую малость, гимн -- опять «словесный»), где господские заборы еще выше и крепче (Там и фауна и флора,/ Там и елки и грачи,/ Там глядят из-за забора/ На прохожих стукачи,// Ходят вдоль да около,/ Кверху воротник.../ А сталинские соколы/ Кушают шашлык!), где бессмертный Клим Петрович Коломийцев, встав во весь рост, дает отпор... нет, не израильской военщине, как мать и как женщина, а туристам из Западной Германии (она теперь вся -- Западная): ...А уж пыль-то вы пускать мастера!/ Мастера вы!/ Да не те времена!/ Мы на проценты сравним, мистера,/ Так и нет у вас, пардон, ни хрена!../ Потому что все -- у вас -- / Напоказ./ А народ для вас -- ничто и никто./ А у нас -- природный газ,/ Это раз./ И еще природный газ.../ И опять природный газ.../ И по процентам как раз,/ Отстаете вы от нас/ Лет на сто! Все привычно, только некому пожалеть девчушек из Останкина, нескладных художников, поддатых работяг, вмерзших в колымский лед зэков, великих поэтов, измочаленных женщин, психов, намылившихся в президенты США (или студенты ВПШ), небитых школяров, дочерей расстрелянных генералов, лошадь, страдающую грудной жабой, цирковых волшебников, любопытствующих мальчиков, дубоватых начальничков с их верной челядью (да, и этих), шибко ученых гадов-физиков и весь крутанутый наоборот шарик. Ничего, нам сантименты и оживающие мертвецы без надобности -- по пороше гуляет охота, трубят егеря. И нет резона вспоминать ни о том, что худо было поэту Галичу (как же! так и поверили! коньяк под ананасы кушал, в дубленке ходил!), ни о том, что он верил в чудо, а потому песни пел без склада. Как там у него? Поминают -- поименитей.