90 лет назад в России произошла Октябрьская революция, установившая в стране советскую власть. Что же способствовало столь неожиданной для многих победе большевиков и столь долгому их правлению? Какова была русская и мировая революционная традиция? Что отличает современные революции от их классических образцов?

"Дело, а не жертвоприношение»

День 25 октября 1917 года, по воспоминаниям обычных петроградцев, прошел довольно буднично. К этому моменту россияне были измучены войной и устали от бесконечных политических катаклизмов, но мало у кого было ощущение, что буквально на их глазах происходят события планетарного масштаба.

Как же получилось, что власть в стране неожиданно оказалась в руках не самой популярной партии? Ведь еще в начале весны 1917 года численность партии Ленина была ничтожна по сравнению, например, с численностью партии эсеров. Однако в течение революционного года она росла чуть ли не в арифметической прогрессии.

Объясняя этот феномен, исследователи отмечают, как не парадоксально, сектантский характер партии: жесткую дисциплину, фактическое отсутствие в ней дискуссий, а значит, и привлекательную для масс сплоченность. Однако наибольшую роль сыграли, пожалуй, две вещи: последовательное упорство в требовании о прекращении войны, а также -- и это едва ли не важнее -- фантастическая решимость любым путем взять власть в свои руки. «Революция для большевиков была уже делом, а не жертвоприношением, -- писал о них историк Георгий Федотов. -- Они были профессионалы революции, которые всегда смотрели на нее, как на «дело», как сморят на свое дело купец и дипломат, вне всякого морального отношения к нему, все подчиняя успеху».

Это разительно отличало большевиков: они были как раз из тех, кто говорит: «Я знаю, как надо». А на определенном этапе развития страны, когда народ устал от бесконечных дрязг и хаоса многовластия, именно у таких сил появляются шансы встать во главе страны.

Из астрологии -- в политику

Отношение к революции нередко связано с мистическим ужасом или, наоборот, благоговением, ее то демонизируют, то обожествляют, в ней слышат отзвук космического противоборства темных и светлых сил. И надо сказать, что сама история, эволюция этого слова дает для такого отношения определенные основания, ведь в политический словарь оно пришло из астрологии.

У астрологов речь шла о процессах, происходящих в небесных сферах, само слово «революция» переводится как «оборот» или «переворот». А вот почти повально увлеченные астрологией политики XVII века стали говорить о революции во вполне земном контексте. Впрочем, современного читателя немало удивит смысл, который еще несколько столетий назад вкладывали в это слово.

Свержение Карла I стали именовать «Английской революцией» лишь историки XIX века, а вот современникам больше по душе пришлось другое название -- «Великий бунт». Напротив, революцией, к примеру, философ Томас Гоббс, считал приход к власти Карла II и восстановление династии Стюартов. То есть под революцией понимали не свержение законной власти, а, наоборот, ее восстановление. Ситуация изменилась к концу XVII века, и также из-за английских событий. Приход к власти в результате дворцового переворота Вильгельма Оранского с чьей-то легкой руки стали называть «Славной революцией». В этом словосочетание отразилась и симпатия к новому монарху, сразу же расширившему полномочия парламента, а заодно и идея возвращения народу прав, якобы отнятых узурпаторами -- Стюартами. Так революцию стали связывать не только с властью, но и с народом. Ну а случившаяся еще почти через столетие война за независимость Североамериканских Соединенных Штатов от Великобритании ознаменовалась окончательным оформлением привычного нам представления о революции. «Отцы-основатели» США объявили свою революцию особенной, не имевшей аналогов в истории. «Я рассматриваю обустроение Америки, -- писал Дж. Адамс, -- как начало грандиозного замысла Божьего -- просвещения и освобождения пребывающей в рабстве и невежестве части человечества». Революции возвращали сакральный смысл и одновременно объявляли ее началом нового общества -- земного эдема. Именно Америка дала миру революционную утопию, под знаком которой пройдут два следующих столетия. И совсем не случайно, что многие герои войны за независимость США -- французы по национальности -- будут в первых рядах творцов «классической» Великой французской революции.

«Монахи» или «бесы»

Начало французской революции ознаменовалось в монархической Европе настоящей истерией. Пока революционеры создавали религию революции, их противники отказывались видеть во французских событиях что-либо, кроме хитроумных происков и интриг членов разнообразных тайных организаций. Главной жертвой этой паники стали масонские и околомасонские организации -- в последнее десятилетие XVIII века по Европе прокатилась волна запретов, а нередко и арестов их лидеров. В частности, в России были закрыты все до этого очень популярные среди образованной части населения масонские кружки.

Но на самом деле Великая французская революция, вопреки распространенному среди ее современников мнению, произошла без специальной подготовки. В будущем революционеры постараются не допустить подобных просчетов: не случайно XIX век ознаменовался появлением революционных партий, главной целью которых стала планомерная подготовка к революции. И их деятельность порой завершалась весьма успешно. Через несколько десятилетий после французских событий у революционеров Европы появился достойный пример для подражания: многолетняя борьба членов организации «Молодая Италия», раскинувшей свои подпольные ячейки по всему раздробленному Апеннинскому полуострову, в итоге способствовала началу объединения. А когда под влиянием совершенного итальянским революционером Феличе Орсини покушения на Наполеона III главный противник объединения Италии резко изменил свою позицию, у европейских радикалов появился большой соблазн последовать примеру Орсини.

В России подобного рода организации пышным цветом расцвели с началом реформ Александра II. И по сей день противники либерального пути развития России напоминают о трагической судьбе царя-освободителя. Уже через пять лет после отмены крепостного права на него будет совершено первое покушение, еще через пятнадцать он будет злодейски убит. Вот он, явственный результат либерализма, считают консерваторы. Революции случаются, по их мнению, когда власть по тем или иным причинам ослабляется. Сильная обязательно подавит всякий бунт. Это логика «консерваторов», изложенная в самом примитивном виде. На самом же деле, обвиняя революционеров в поджоге здания общественной стабильности, они опираются на очень весомые аргументы. Речь идет о терроре, главном средстве революционной борьбы.

Великая французская революция не случайно и поныне считается «образцовой». В последнее десятилетие XVIII века стали широко употребительными два слова, почти неизменно сопровождающие революцию, -- «тотальный» и «террор». Первое использовали применительно к особенностям якобинской диктатуры, второе -- к методам, бывшим в ходу у революционеров.

Впрочем, сами «борцы за народное счастье» не уставали напоминать, что их действия, в том числе преследование тех, кто подозревался в сочувствии старой власти, всего лишь ответная реакция, жестокое, но справедливое наказание за все тяготы и притеснения, перенесенные в годы монархии. Этот якобинский подход впоследствии возьмут на вооружение русские революционные демократы -- например, убийство Александра II они объявят казнью, совершенной по решению «суда».

Сея по стране ужас -- это буквальный перевод слова «террор», -- они добивались сразу двух целей. С одной стороны, в обществе возникала паника и раздувалась опасность, с другой -- возникали серьезные сомнения в способности власти справиться со своим врагом.

Вдохновленные опытом якобинцев, русские революционеры считали, что запуганная власть не сможет не сдаться. «Итальянская» история Наполеона III была для них лишним тому доказательством. Что до народа, то ведь террор совершается его именем и, по мнению самих террористов, ради его, народа, счастья.

Уверенные в абсолютной праведности своей цели, революционеры обычно мало заботятся о средствах для ее достижения. Годится все, в том числе и то, что с точки зрения обычного человека иначе, как аморальным, не назовешь. Многие революционеры были атеистами, но не случайно говорят, что атеизм -- это тоже религия, только молятся ее адепты на то, что Бога нет. В этой диковатой логике слышатся отголоски убежденности средневековых инквизиторов в том, что лишних жертв не бывает -- на том свете Господь, мол, узнает своих. Так и революция -- счастье, ею принесенные, с лихвой окупит слезы всех пострадавших в процессе строительства этого «дивного, нового мира».

Совсем не случайно печально известный Сергей Нечаев назвал правила жизни революционера «Катехизисом». Философ Николай Бердяев сравнивал наставления Нечаева с «сирийской аскезой» -- одной из самых тяжелых в монастырской жизни. Зловещая фигура Нечаева -- квинтэссенция русского революционера, человека, порвавшего с миром во имя «монастыря» революционной борьбы. Он разорвал с моралью, не чураясь лжи и подлога во имя достижения поставленной цели. Убийство студента Иванова, посмевшего усомниться в «вожде» и пожелавшего выйти из организации, согласно идее Нечаева, должно было связать членов организации цепью общего преступления.

Вектор революционной нравственности отличается от общепринятого. «Слишком сильно ненавидя пороки, они слишком мало любят людей», -- говорил о революционерах знаменитый английский мыслитель, современник и исследователь Великой французской революции Эдмунд Берк. Можно дополнить: они страдают от слишком большой тяги к обобщениям. Именно эта тяга делает революционеров совершенно нечувствительными к конкретным людям, к деталям их жизни. Очень характерно в этом отношении то, что палачи и Людовика XVI, и Александра II фактически не скрывали, что смерти они заслужили уже тем фактом, что были «тиранами». То есть дело не в конкретном проступке или преступлении, а в самом факте принадлежности к системе.

Чрезвычайная догматичность мышления -- вот что, возможно, отличало революционеров от любых других типов политиков. Знаменательно, что многие русские революционные демократы происходили из семей священников или получали богословское образование. И они решились поднять меч, принесенный, по слову Евангелия, вместо мира, на угнетателей. Их кредо: нет смысла ждать Страшного суда -- надо заняться им самостоятельно. Здесь и сейчас.

Рождение тоталитаризма

Долгое время русская политическая традиция не знала почти никакого опыта оппозиции, диалога или тем более противостояния власти. Пожалуй, за одним исключением -- речь о «лихих» людях, тех, кто просто исключал себя из общественной системы. Особый разгул разбоя пришелся на XVII век, оставшийся в истории как «бунташный». Бунты подавлялись, Россия оставалась самодержавной монархией.

Соприкосновение с Западом в петровскую эпоху на самом деле не слишком сильно изменило принцип управления -- напротив, первый русский император сделал все, чтобы главным стержнем всего общества сверху донизу была максимально упорядоченная иерархия. Ситуация несколько изменилась при Екатерине II, когда дворянство было фактически освобождено от обязательной службы. Императрица рассчитывала на появление образованного и сознательно лояльного к ней и ее потомкам общественного слоя -- уж слишком нестабильны были сорок лет, прошедшие со смерти великого императора.

К сожалению, сама императрица довольно быстро разочаровалась в своих просвещенных надеждах. Дворяне особого желания участвовать в политической жизни страны не проявляли, зато крепко держались за возможность владеть людьми -- за крепостное право. Преемники Екатерины и вовсе забросили ее начинания. Восстание декабристов окончательно убедило императора Николая I в том, что свобода порождает только одно желание -- еще больше свободы. Это в его планы не входило: император постарался в максимальной степени подчинить государство своей личной воле. Разумеется, ни о какой официально разрешенной оппозиции речи не шло.

Но вот неофициальная существовала и только ждала момента, когда можно будет развернуться. Такой момент настал. Причем, что характерно, не благодаря ее, оппозиции, стараниям, а из-за того, что, лишенный почти всякой критики внутри страны, николаевский режим потерял связь с реальностью. Подтверждением чему служило поражение в Крымской войне и конец претензий России на лидерство в Европе.

Власть не могла не начать реформы. Слишком очевидно стало отставание от Запада, да и страх перед появлением новой пугачевщины был тоже силен. Когда вспоминают о трагической судьбе Александра II, добавляя в этой связи, что нечего было «давать волю», то забывают, что сам царь-освободитель и рад было бы оставить все, как при батюшке, по свидетельствам современников, по уровню консерватизма он не уступал Николаю. Только вот сама ситуация не давала возможности для такого развития событий.

Казалось, оппозиция дождалась своего часа, однако о ней как будто никто не помнил. Во всяком случае никаких легальных возможностей выразить альтернативную точку зрения, кроме как напечатать статью, не было. Но статью проще простого не заметить, а журнал при желании закрыть. Людям действия этого было явно недостаточно. Перед глазами были европейские образцы политического терроризма, а где-то в подкорке -- старый русский бунт. И появившиеся профессиональные революционеры начали настоящую охоту за властями предержащими.

Власть пытались устрашить. Она ожесточилась. Реакция, с одной стороны, понятная -- может ли власть позволить себе испугаться? С другой -- чрезвычайно недальновидная. Вместо того чтобы попытаться привлечь на свою сторону более широкие слои общества, с конца 60-х годов XIX века монархия начинает медленно сворачивать многообещающие поначалу реформы.

Сегодня нередко высказывается мнение, что наибольшую долю ответственности за русскую революцию несет либеральная интеллигенция. Сторонники этой точки зрения полагают, что нужно бороться не с властью, а за нее, что в этом и состоит высокая цель экспертного сообщества интеллектуалов-патриотов. Тогдашних либералов обвиняют в сочувствии и даже потворстве революционерам. И в большой степени эти упреки справедливы. Однако чиновники, против которых был направлен террор, вызывали отторжение и со стороны либералов, а общественного контроля над чиновничеством не существовало -- все оставалось на усмотрение государя. Волей-неволей приходилось сочувствовать протесту, выраженному в любой форме. Власть как будто сама отстраняла от себя свою потенциальную опору и толкала либеральную интеллигенцию в объятия революционеров.

Еще более опасную тенденцию в развитии России второй половины XIX века отмечает историк Ричард Пайпс. По его мнению, во имя борьбы с революцией монархия начинает использовать элементы тоталитаризма. В качестве доказательства он приводит, например, введение военно-полевого суда для обвиняемых в терроризме, а впоследствии наделение жандармерии как политическими, так и судебными функциями в отношении обвиняемых по политическим преступлениям. Фактически страна объявлялась находящейся в условиях военного времени, в положении осажденной крепости. Разве что осаду вели, что называется, с внутренней стороны стен.

И вот что любопытно: только-только укрепившись у власти, большевики не только не сломали основы старого порядка, но и стали творчески их развивать. Поменялись символы и люди, но механизм управления посредством террора не только не был сломан, а был поднят на новую «высоту».

Операция без наркоза

В последние годы события октября 1917 года стали часто называть переворотом, стараясь подчеркнуть, что власть взяли заговорщики, обманувшие свой народ. Любопытно, что в первые годы своего правления сами большевики совершенно не чурались этого слова: Ленин называл революцией всякий общественный переворот, «если только это не смена клик», Сталин и вовсе вынес это слово в заглавие юбилейной статьи, посвященной десятилетию советской власти. И с точки зрения происхождения слова они были абсолютно правы, да и в русской речи XIX века «переворот» был полным синонимом «революции».

Однако «переворотом», по сути, контрреволюцией, любили именовать приход большевиков к власти и их противники -- революцией они считали лишь события февраля 1917 года. И с конца 20-х годов начинается вытеснение этого понятия из лексикона. «Переворот» объявляют переводом французского coup d'etat -- «внезапный удар по государству». Важно было подчеркнуть, что победа большевиков в отличие от банальных переворотов была исторически обоснованной и никак не случайной.

В некотором смысле с идеологами большевизма нельзя не согласиться. События 1917 года, несомненно, были поворотным пунктом в истории России. Во всяком случае, если исходить из того, что «революция есть свыше ниспосланная кара за грехи прошлого, роковое последствие старого зла», как писал Бердяев. И добавлял: «Революция всегда говорит о том, что власть имеющие не исполнили своего назначения, довели до революции, допустили ее возможность».

Но революция -- всегда хирургическая операция без наркоза, когда больной может не выдержать болевого шока. Жертвы и потери могут не окупить результата. Не случайно один из знаменитых «веховцев», русский философ Семен Франк пророчески писал: «В конце революции общество в результате неисчислимых бедствий и страданий анархии оказывается в худшем положении, чем до нее, просто потому, что истощение, причиненное революцией, всегда неизмеримо больше истощения, причиненного самым тягостным общественным строем, и революционный беспорядок всегда хуже самого плохого порядка». Франк имел в виду всякую революцию. Но так ли это?

Романтики, фанатики, прагматики

К революции нередко относятся с определенной примесью мистицизма, порой религиозного, чаще всего языческого, чувства. Появляются всевозможные мифы о героях революции. А в последнее время, в основном, своеобразные «антимифы» -- о тех, кто за ней «на самом деле» стоит. Особенно заметно это в отношении, например, «бархатных» и «цветных революций» в Восточной Европе. Российские эксперты нередко видят в них лишь результат целенаправленной политики иностранных государств по расшатыванию действующей власти. Между тем едва ли революцию возможно полностью импортировать. Заронить зерно сомнений во власти, конечно, возможно, но вот довести его до цветения в состоянии только сама власть. Отечественные политологи неустанно напоминают об ужасах, следующих за победой революционеров. Не уточняется, правда, что отличие революций последних десятилетий в том, что они в некотором смысле возвращают первоначальное значение этого слова -- восстановление законных прав. Революция больше не считается процессом, она вновь становится явлением одномоментным. Ее быстрая победа ознаменовывает переход к нормальной политической жизни, где находится место для сторонников любых точек зрения. Контрреволюционеры не подлежат уничтожению -- от них лишь требуют принять правила игры, главное, гарантировать, что в случае возвращения во власть они также не будут мешать своей оппозиции. «Бархатно-цветные» революции совершали если и не совсем романтики, то никак не фанатики. По большей части это прагматики, успешные или не очень.

К сожалению, революция по-прежнему остается предметом обожествления или демонизации. Но пытаться ею восхищаться и призывать ее -- то же самое, что молиться богам грозы, а игнорировать ее возможность в определенных исторических условиях -- то же самое, что считать, будто зимой не бывает снега. При таком отношении практически невозможно рационально оценить ее последствия. А применительно к современной России -- понять: кем бы и какая Смута сейчас ни началась, шансы на успех будут только у одной силы -- черносотенной.