Князь Владимир Одоевский в XIX веке был кем-то вроде Ломоносова в осьмнадцатом. Он буквально пронизывает все горизонты современной ему культуры: куда ни двинься, повсюду натыкаешься на его след. Развернешь для какой надобности «Бедных людей» -- там эпиграф из Одоевского, из одной его фантастической повести, писать каковые он был большой охотник; примешься читать отчет о недавно прошедших в Петербургской консерватории чтениях памяти Глинки (вот как я только что) -- из него выяснится, что князь председательствовал в Обществе посещения бедных, окормлял их благотворительными концертами, да еще и ноты издавал. И т.д. Энциклопедист, одним словом. Видный писатель, детский -- классик, а взрослый -- не первого ряда, конечно, но популярный. Редактор. Сам много в журналах выступал. Философ. Профессиональный музыкант, чуть не первый в России музыкальный критик. Педагог.

Диапазон его интересов истинно ломоносовский: как Михайло Васильевич постигал бытие комплексно, от законов стихосложения до законов физики, так Одоевский к своим бесчисленным занятиям присовокупил еще и кулинарию. Выдумав некоего комически самодовольного, толстого и обаятельного доктора Пуфа, от имени которого лекторствовал в 1844--1845 годах в «Записках для хозяев», приложении к «Литературной газете».

Тут не то что, мол, талантливый человек во всем не дурак, а пытливому уму до всего есть дело. Хотя и это, конечно. Но заниматься тысячью предметов разом можно интровертно -- просто из интереса (как Гете по примеру Фауста перемежал стихи минералогией), а можно экстравертно -- тогда это называется просветительством.

Одоевский, как Ломоносов, как Петр Великий, видел перед собой дикую, косную, глупую и страшно неудобную страну. Аборигенам все надобно объяснять впервые. Не токмо пользу наук и художеств, а вещи самые элементарные: например что зубы следует лечить. И что стекло -- хорошая, даже превосходная штука. И хоть на дворе уж девятнадцатое столетье, по всей Европе паровые машины вовсю стучат, а им, тупицам, приходится талдычить: в медной посуде от кислоты образуется ядовитый купорос, потому ее непременно надо лудить, но лудят плохо, полуда отслаивается, люди мрут от отравы, а всего-то и требуется -- перейти на эмалированный чугун. И вот Одоевский-Пуф с жаром возглашает: «Милостивые государи! У меня до вас покорнейшая просьба: сделайте милость, взойдите на кровлю и прокричите хорошенько: «Эмалированная кухонная посуда не пошла потому, что мешала столовым, дворецким, поварам и кухаркам воровать!» Уверяю вас, что это для общественной нравственности будет гораздо полезнее, нежели многие вещи, которые к ней причисляются».

Князь Владимир Федорович приготовил свои лекции к отдельному изданию, однако до него их довело лишь сейчас Издательство Ивана Лимбаха. В книге «Кухня: Лекции господина Пуфа, доктора энциклопедии и других наук о кухонном искусстве» много собственно рецептов и всяких практических сведений, однако они-то как раз отчасти устарели, отчасти и прежде не были годны. Известный петербургский шеф-повар и кулинарный писатель Илья Лазерсон, высокопрофессионально и живо прокомментировавший книгу, справедливо обратил внимание на переусложненность технологий, мало того, на сущие нелепицы. К примеру, Пуф велит печь пирожки с полутора фунтами сахару и 1 1/8 фунта кайенского перца, что делает их заведомо несъедобными.

Ошибки -- но прежде всего время -- лишили лекции утилитарной ценности, превратив их в чистый артефакт. Одоевский, как многие другие писатели о еде, в практике был слабее, чем в печении, так сказать, пирожков словесных. Кроме того, язык приобрел антикварную грацию: «роскошный обед внезапно разжившегося молодца», «дичь всегда должна жариться впросырь», «3 сельдереи и, если не имеете предубеждений, полголовки чеснока», «огурцов отнюдь не мешайте с салатом, иначе он отводенеет», «дабы воздух мог разложиться и сделаться неспособным благоприятствовать брожению сохраняемых припасов», «этот сыроп можно делать и не в Петербурге; но в наших южных губерниях не знают, куда и девать фиялки», «так и думаешь, что яда съешь -- да еще и яд-то невкусный; вот уж я на хитрость пустился», «бекас жирный... бекас худощавый»...

Сии худощавые бекасы упакованы в толстый том отменного дизайна (художник Николай Теплов), снабженный кроме помянутых комментариев дельным предисловием составителя -- филолога Сергея Денисенко, который как раз и откопал эту рукопись в недрах Пушкинского дома и соблазнил ею Лимбаха. С тонким слухом текст привели к нормам современной орфографии, сохранив притом аромат фиялок орфографии старинной. На семьсот с гаком страниц -- семь, что ли, опечаток: по нынешним временам -- почти подвиг. Открытие же неведомого произведения золотого века русской словесности -- настоящая «пулярдка с трюфелями» для всякого любителя вкусного слога.