Жаль, что на фестивале программки унифицированы ,-- спектаклю Льва Эренбурга просто необходим буклет, в котором были бы портреты актеров из старинного спектакля МХТ. Вот именно -- не нынешнего «На дне» (его пришедший в театр зритель и так увидит), но лица Качалова, Москвина, Леонидова. Не в укор питерскому Небольшому драматическому театру -- наоборот, в поддержку ему, в опору. Потому что стоит зрителю задуматься: неужели кто-то, глядя на эти безусловно благородные лица, мог когда-то возмущаться тем, что его, заставляя смотреть на жизнь бездомных, «окунают в помойную яму», -- и мостик к пониманию хода Эренбурга будет выстроен. Время изменилось. И театр должен этому времени соответствовать.

То есть если он хочет милость к падшим призывать, конечно. Никто не вправе требовать именно такого желания от театра; развлекать других и развлекаться самому тоже вполне законные занятия. Но вот если хочет -- вслед по дорожке за Эренбургом, пожалуйста. Не знаю, кто сейчас делает это лучше.

Портреты горьковских бомжей в его спектакле точны до клиники, до диагноза. Не удивлюсь, если режиссер вслед за Станиславским погнал своих актеров в ночные переходы, в нищенские больницы, в залы ожидания на маленьких станциях, в не запертые еще в Питере подъезды. Все это увидено и услышано. То, как Клещ (Юрий Евдокимов) моет свою жену-инвалидку (Хельга Филиппова) в какой-то убогой посудине, как привычно переваливает ее в заросшее дрянью кресло-качалку. Как все громко разговаривают -- тот самый глухой повышенный тон, который мы стараемся не слышать в ночном метро, если рядом вдруг окажется пара бомжей. Как обозначена пьяная походка Пепла -- ничего «театрального»: ведь в театре нетрезвый человек часто вызывает смех, тем более человек падающий, публика всегда помнит, что это игра. Здесь Пепел (Сергей Уманов) оступается, шатается, рушится вниз лицом, снова встает -- и не улыбаться хочется, а инстинктивно отстраниться, внутри что-то ежится, жалость и омерзение одновременно.

Меж тем, конечно же, это театр. Он не обходится без театральных хохм на грани вкуса (фраза про то, что «не все равны», звучит в момент, когда три мужика стоят спиной к залу и мочатся; произносящий явно оценивает размеры), но и выпевает чистую и точную ноту: Клещ, укрыв голову умершей жены какой-то тряпкой, вдруг прижимается к ней и прячет лицо под этой же тряпкой; сжатая фигура вся -- отчаяние. К пьесе Эренбург беспощаден и внимателен одновременно: выкорчеваны подробности диалогов, но оставлены в точности человеческие типы; пожалуй, лишь Барон (Даниил Шигапов) далек от горьковского персонажа. Плотно подсевший на кокаин парень, истерик с почти потерянной уже личностью, корчащийся в до жути реальной ломке, мало похож на потрепанного аристократа (конечно, потому нет и текста про «кареты с гербами»; но видно, что все-таки в это ничтожество человек спустился откуда-то свысока). Единственное, что режиссеру не стоило бы все-таки делать, -- это сочинять пьесе иной финал: после того как Актер удавился, возникает еще одна сцена, где на каком-то полустанке мечется беременная бомжиха. В фонограмме грохочут поезда -- как они уже грохотали в середине спектакля, и сидящие на заборе обитатели ночлежки провожали кого-то невидимого криками «ни пяди не отдадим» и «царствуй на славу». Что жизнь -- любая жизнь, хоть военная, хоть штатская -- выкинула этих людей на обочину, мы и так понимаем. Не надо сентиментальничать. Портить песню -- не надо.