Два с лишним часа непрерывного действия, состоящего на две трети из сцен варварского насилия. Горы трупов, перерезанные глотки, отрубленные головы, вырванные из груди сердца. Массовка из 700 полуголых представителей коренных народов Америки -- с татуировками и силиконовыми накладками, что имитируют растянутые мочки ушей древних майя. Девственные пейзажи -- тропические заросли, бурные реки, водопады, болота, иссохшие маисовые поля... Две деревни, три пирамиды и целый город, построенные на заброшенной плантации сахарного тростника. Привкус скандала, который после «Страстей Христовых» сопровождает Мэла Гибсона как тень, не знающая своего места. Протесты правозащитников и представителей потомков майя, проживающих в Гватемале, которые фильма не видели, но обижены: расист Гибсон, дескать, оболгал их цивилизованных предков да еще заставил говорить не на том диалекте. Кислые отзывы американских прогрессивных критиков, которые сочли премьеру поводом припомнить, как Гибсон спьяну ляпнул оштрафовавшему его полицейскому: евреи виновны во всех войнах. (Гибсон не раз публично извинялся.) Припомнили споры об антисемитском душке, что почудился в «Страстях Христовых». Популярное телешоу умудрилось так переозвучить рекламный ролик «Апокалипсиса», что и майя у Гибсона стали антисемитами. В итоге приговор колумниста New York Observer (гуру манхэттенской тусовки): «Это фильм, который никто смотреть не захочет, рассказывает о народе, про который никто не слышал, и снят на языке, который никто не понимает».

И все это из-за истории простого деревенского охотника (дебютант Руди Янгблад), который прошел через страшные испытания, спас свою семью и, выбрав первобытную свободу, оставил с носом две цивилизации -- закатывающуюся исконно американскую и накатывающую европейскую.

Сперва кажется, что в этом потрясающе снятом и держащем в напряжении фильме смысла нет вовсе. Просто яркие картинки той жизни, которую никто не видел и не описал, ведь конкистадоров не интересовали боги, мифы, обычаи и быт аборигенов. Гибсон и его соавтор сценария Фархад Сафиния что-то взяли из эпоса «Пополь Вух», что-то -- из сохранившихся фресок и письменных источников, но в основном все придумали -- придумали жизнь, о которой временами хочется сказать словами покойного Папы Римского, изреченными (а может, и нет) по поводу «Страстей Христовых»: «Именно так оно и было».

Вот герой, Лапа Ягуара, отмечает с соплеменниками удачную охоту, поедая сырые внутренности здоровенного тапира. Вот он слушает у костра сказителя. Вот в пылу битвы с чужаками-убийцами прячет беременную жену и маленького сына в яме. Вот на его глазах отец погибает от рук захватчиков. Вот вместе с другими пленными его волокут через леса и реки в город, чтобы принести в жертву кровожадным богам, наславшим неурожай и болезни. Вот солнечное затмение останавливает ритуал, и помилованных пленников ведут на задворки, чтобы изощренно убить просто так, для забавы. Вот Лапа Ягуара ускользает от казни, начав виртуозно смонтированный пятидесятиминутный забег (сопоставимый с тем, что несколько лет назад проделала Лола) -- домой, в джунгли. Вот его преследователи погибают один за другим, попадая в расставленные то ли беглецом, то ли судьбой ловушки...

Непрерывно мчащееся действие внезапно упирается в финал, как в стену, за которой вроде бы спрятался сокровенный смысл. Пока фильм снимался, многие предполагали, что будет он о том, как конкистадоры мечом и крестом уничтожали великие цивилизации новооткрытого континента. Поэтому на просмотре напряженное ожидание того, когда же наконец на берег выскочат испанцы и дадут понюхать пороха не знавшим металла и колеса индейцам, повышает уровень адреналина, который и так вливает в кровь динамичная картина. Однако фильму не зря предпослан эпиграф из историка Уилла Дюрана: «Великая цивилизация не может быть завоевана извне, пока не разрушит себя изнутри». Грозные «могильщики» культуры майя, ацтеков и инков тихо появляются в конце -- как похоронная процессия. Только для того, чтобы спасти героя. Пока белые паруса их каравелл гипнотизирует преследователей Лапы Ягуара, он уходит в спасительную сень леса, не желая унавоживать собой почву мировой истории.

Удивительно, что вся пресса -- американская и наша -- готова всерьез обсуждать, насколько похож верховный жрец майя на президента Буша, отправившего американских солдат в Ирак. Ну похож, как и на любого властителя, поставившего идеологию выше людей. Незатейливые популистские аллюзии лежат на поверхности. (Да и Гибсон о них говорил не раз.) Но этот мотив не расширяет и не уточняет идею фильма. Беззвучный ход плывущих к берегу лодок и тонкий силуэт креста в руках одного из пришельцев -- вот загадка, ключ к которой режиссер не сумел или не захотел дать зрителям, оставив их с ощущением -- главного так и не сказали.

Зачем было побуждать нас столь сильными средствами сочувствовать индейскому охотнику, который явно повторяет историю Рэмбо? К чему гекатомбы, от которых он бежал быстрее лани с обломком стрелы в печени, эта «юкатанская резня бензопилой», как выразился запальчивый американский критик? Нет, нас не устраивает катарсис от спасения -- слишком мелко. Знаем ведь, что по закону жанра герой выживет. Мы ждем басенной морали, считая, что автор рассказал нам «историю» для того, чтобы обрушить на зрителей какое-то сверхоткровение. Его искали в «Страстях Христовых», хотя вроде бы книжка, которую Гибсон эксцентрично экранизировал, сама по себе таковым для многих давно является. Его ищут в «Апокалипсисе», хотя заранее настраиваются против прославления Европы, отнявшей у американских аборигенов право самим угробить свою культуру, предпочитавшую удобрению истощенных полей умасливание богов жертвоприношениями. Никто не хочет признать, что в частной истории Лапы Ягуара заложен высший смысл -- человеческое измерение большой Истории, перемалывающей цивилизации во имя глобальных идей.

Америка и была открыта для того, чтобы на ее просторах человеческая жизнь, сильно подешевевшая в бурно развивающейся Европе, снова обрела вес. В прекрасном новом мире можно было начать жизнь с чистого листа, с «нового начала», как трактует название фильма режиссер, отметая расхожую идею «конца света». Именно «американская мечта» о равных возможностях для каждого и свободе выбора на бескрайних просторах делала этот континент столь идеологически привлекательным для старого мира. Столкнув в финале две погрязшие в грехе цивилизации, Гибсон вопреки своему имиджу правоверного католика выбирает не тех, кто под сенью креста плыл за золотом неведомых народов. Он на стороне простого парня, у которого нет идеологии, который защищает жизнь и семью, хочет растить детей, добывая кусок хлеба с мясом своими руками. Это осталось мечтой в нашем переполненном идеями мире. Режиссер оплакал ее кровавыми слезами.

Впрочем, для зрителя любые измышления могут оказаться ненужными. В фильмах Гибсона умело сплавлены беспроигрышные жанровые ходы и шокирующие историко-культурные аттракционы. Его проекты выглядят артхаусным произволом, а собирают кассу блокбастеров. Сегодня он победитель, открывший золотую жилу познавательного развлечения. Получив «Оскар» за «Храброе сердце, сняв «Страсти Христовы» на свои деньги (утерев нос студиям, которые отказались поддержать странный фильм), Гибсон заработал около миллиарда долларов и занял в киноиндустрии уникальное положение -- как Лукас со «Звездными войнами». Он способен справиться с ордой разрисованной массовки куда лучше легендарных создателей «Бен Гура» и «Клеопатры». С огорчением вспомнив «Волкодава», в целом провалившего идею русского фэнтези, хочется намекнуть Гибсону: в начатом им сериале о столкновении верований и цивилизаций вполне могло бы найтись место для Крещения Руси.