А кто он, собственно говоря, такой, этот Курочкин? Эх, как наши годы-то летят. Небось, двадцать пять лет назад не спрашивали. Грешен, не просматривал тогдашних газет, но сдается мне, что полуторавековой юбилей «русского Беранже», основателя и бессменного редактора сатирического иллюстрированного журнала «Искра», гневного обличителя реакции, обскурантизма, коррупции, произвола и прочих красот проклятого царского режима, отмечали подобающим образом. Сообщали, что Василий Степанович родился в семье отпущенного на волю крепостного (аккуратно умалчивая, что папаша с младых ногтей вел господские дела, а определившись на государеву службу, стяжал «чин асессорский, толико вожделенный» вкупе с потомственным дворянством). Про учебу в Дворянском полку, где, разумеется, царили мракобесие и муштра. (Только вот словесность преподавал создатель «русского Диккенса» Иринарх Введенский, а Курочкин в компании с другим будущим «искровцем», Дмитрием Минаевым, выпускал рукописный журнал.) Литературный дебют -- стиховое поздравление великому князю Михаилу Павловичу (1848) -- могли и опустить. В отличие от дисциплинарного взыскания, которое получил прапорщик Гренадерского принца Вюртембергского полка (нехудшее, между прочим место службы, чай, не в Тьмутаракани стоял, а в столице) -- еще бы, патент на благородство! Как и «натуральная» проза, водевили и переводы, которые пописывал меж дежурствами молодой офицер, страстно ненавидевший казармы с шинелями и, видимо, поэтому пытавшийся поступить в военную академию.

Ну и дальше по ровнененькой дорожке, не запинаясь на кочках. Антикрепостнические стихи (сцеженный Некрасов), переводы из Беранже (при жизни шесть изданий!), сношения с лондонскими агитаторами... В 1857 году «Голоса из России» Герцена публикуют (а вся молодая и не очень молодая Россия читает и с ухмылкой мурлыкает): Я нашел, друзья, нашел,/ Кто виновник бестолковый/ Наших бедствий, наших зол./ Виноват во всем гербовый,/ Двуязычный, двуголовый,/ Всероссийский наш орел. В том же самом году сочинитель (чье имя по крайней мере в петербургском литературном мире было секретом Полишинеля) вместе с художником Николаем Степановым решает издавать сатирический журнал -- проклятые гасильники разума дозволили «Искру» только в 1859-м. Начинается славное пятнадцатилетие: «Искра» -- филиал «Колокола». «Искра» -- верный союзник «Современника». «Искра» -- гроза мздоимцев, приспешников самодержавия, воров, трусливых «либералов», полицейских, так называемых поэтов (воспевающих всякие там красоты и фантазии), бюрократов, доносчиков, отживших свое литераторов и прочих мракобесов. «Искра» -- постоянная жертва цензорского произвола (ага, в 1864-м Курочкина, уже съездившего в Лондон, уже вошедшего в центральный комитет «Земли и воли», уже находящегося под негласным надзором, тиранически отстраняют от редакторства -- оно переходит к его брату Владимиру), который, впрочем, ничего не может поделать с вольным русским словом (свистом, гоготом): Над цензурою, друзья,/ Смейтесь так же, как и я:/ Ведь для мысли и для слова,/ Откровенно говоря,/ Нам не нужно никакого/ Разрешения царя! // Монархическим чутьем,/ Сохранив в реформы веру,/ Что напишем, то пошлем/ Прямо в Лондон, к Искандеру.

Как же любили эти строки худшие из худших советских литературоведов! Да и как не любить. Во-первых, хвала обличителям и обмазывание грязью проклятого прошлого -- твоя прямая обязанность, а во-вторых, цитируя старинного вольнолюбца, ты словно компенсируешь собственный липкий страх, подмигиваешь коллегам с такими же партбилетами в карманах: мол, вообще-то мы все за свободу, только вот времена не те... Ох, не те. По свидетельству современника, «Курочкин, вызванный в зале второй гимназии рукоплесканиями на бис, будучи навеселе, прочел под видом перевода из Беранже» эти самые стихи. Шел 1862-й год. Как писали в советских учебниках, реакция усиливалась.

Она «усиливалась» аж до того, что в апреле 1866-го, после выстрела Каракозова в царя-освободителя у Курочкина провели обыск, в ходе которого изъяли 21 экземпляр «Колокола» и уйму иных возмутительных сочинений. После чего Василий Степанович отсидел в Петропавловке целых три месяца, руководя оттуда неизменно смелой «Искрой». Перед ней по-прежнему трепетали все, кому положено. Ею по-прежнему восхищались все, кому искренне казалось, что нет страны несчастней и хуже, чем Россия, нет государственного уклада более позорного и свирепого, чем существующий, нет общества более растленного, чем доставшееся обличителям. А равно те, кто думал несколько иначе, но не мог отстать от общего хора.

Аллюзии -- инструмент гнилой. Пореформенная Россия не похожа ни на позднюю (не говорю уж о ранней) советчину, с ее идеократией и жесткой (до последних дней) борьбой со свободным словом, ни на Россию новейшую, где -- после того, как вера в свободное и честное слово была коллективными усилиями подорвана -- «художественный свист» оказался безвредным (по-своему даже полезным) компонентом общей какофонии. (Председатель колхоза, что в старом советском анекдоте изрек бессмертное «Пущай клевещут», был гением, опередившим время.) «Искра» же свистела почти безнаказанно (да, почти -- потому что были и запрещаемые тексты, и предупреждения, и торговля с инстанциями, и нервотрепка, и даже закрытие журнала в 1873 году, тяжко давшееся Курочкину, но отнюдь не выдворившее его из публичной литературы) и вполне действенно. Едкие и патетичные фельетоны (поди разбери, в каком из них клеймились вполне реальные безобразия, а в каком сочинитель усердствовал ради «общего святого дела» и восторга публики, которой всегда отрадно зреть, как «и этому вмазали»), бойкие куплеты с каламбурами (здесь хоть редактор и демонстрировал класс, бывший однокашник Минаев его явно обходил), корреспонденции с мест, эффектные карикатуры, едкие намеки, непрерывный залихватский свист эффективно воспитывали младое племя. Мудрено ли, что вдова основателя коммунистической партии и советского государства вспоминала, как любил Ильич стихи «искровцев». Верю! Не Фета же ему было любить! Зубоскальство, подъелдыкивание и глумление над «старьем» (не важно -- вечная это ценность или казенная фальшь!) всегда трафит молодняку. Много чести нашей новой прессе в упреках за то, что именно она сделала целевой аудиторией недорослей, а основным тоном -- стеб. Почитайте «искровцев» -- их при советской власти часто издавали.

Правда, у Курочкина был не только стеб, но и пафос. Тот, что пьянил горьковского Актера, вспомнившего любимое «сочинение Беранжера» о недостижимой «правде святой» и безумце, «который навеет человечеству сон» золотом». Была энергия литературного организатора. Была трудная жизнь (от хорошей в сорок пять не умирают). Был даже талант -- небольшой, но в ранних переводах ощутимый. (Или только музыка творит чудо «Старого капрала»?) Так, может, и от фаворитов нашей тусовки кое-что останется. Как остался от Курочкина «Дружеский совет», который с большим чувством хоть раз в жизни произнес всякий русский литератор (те, кто Курочкина не читал, изобретали сами что-то похожее): Свежим воздухом дыши,/ Без особенных претензий;/ Если глуп -- так не пиши,/ А особенно -- рецензий. Что здесь «для рифмы», что «для шутки», а что «для дела», решайте сами.