Постоянные читатели нашей газеты знают (а прочие, надеюсь, поверят на слово): я считаю Владимира Сорокина писателем с очень маленьким и безнадежно в последние годы растраченным дарованием. Даже когда в его ранних текстах различалось что-то забавное и будоражащее, симпатий у меня они не вызывали. Что уж говорить о его новейшей -- по-конвейерному мертвой и агрессивно циничной -- продукции. Говорить, однако, приходилось -- достаточно влиятельные в нашем культурном сообществе игроки приложили немало сил для того, чтобы сделать из поставщика голубых сальностей «культовую фигуру», а из каждой его новой ледышки -- информационный повод, требующий обязательной реакции. Я и говорил (писал) то, что думал. О банальности сорокинской идеологии и механистичности его письма. О его презрении к человеку и культуре. О том, кому и зачем выгодно Сорокина раскручивать. Писал, адресуясь не к Сорокину и его свите или, быть может, команде кукловодов. (Они ведают, что творят, и цену друг другу знают). И не к тем, кто заранее уверен, что «новизна» всегда хороша, а «новым» считают всякий артефакт, на который своевременно приклеили соответствующий ярлык. Я писал для людей, не утративших способности суждений, помнящих, что такое искусство и нравственность, готовых вникнуть в мое мнение и, коли потребуется, его скорректировать, оспорить, отвергнуть. Или разделить. Теперь эту возможность у меня отнимают.

Я не был на выставке «Осторожно, религия!». И вовсе не случайно, а потому, что мне от одного ее названия становится стыдно, тошно и страшно. Я родился и вырос в стране, которой владели и правили воинствующие безбожники, подавлявшие всякое свободное проявление религиозного чувства так же свирепо и подло, как всякую свободную мысль. Я -- спасибо большевикам, забивавшим программу любого института своими обязательными для всех «общественно-политическими» курсами, -- читал невежественные, бессовестные и злобные опусы основателя коммунистической партии и советского государства, впадавшего в неистовство от одного упоминания имени Бога, но готового и священника принять в партию, если тот будет действовать в ее интересах. Мне -- хватило. Думаю, до смерти. Изящные искусства, перформансы и инсталляции не по моей части, но, натыкаясь, увы, не так уж редко, в «своей» области (новейшей словесности) на глумление над религиозным чувством или «смелые» опыты моделирования какой-нибудь истероидно-«интеллектуальной» ереси, я считал необходимым называть вздор -- вздором, безответственность -- безответственностью, а мнимый либерализм, руководствующийся лозунгом «толерантность или смерть», -- врагом свободы. Я писал об этом, полагая, что слову должно противостоять слово, мысли -- мысль. Теперь эту возможность у меня отнимают.

Мне было больно (и боль эта за десять лет не выветрилась), когда роман Алексея Слаповского «Первое второе пришествие» -- книгу, на мой взгляд, полнящуюся поиском Бога и любовью к чадам Божьим, -- люди, которых я уважаю, именовали циничной, бессердечной, антихристианской. По сей день считаю, что в оценке этого романа прав я (есть у него и другие серьезные сторонники, отнюдь не из числа воинствующих атеистов или адептов плюрализма любой ценой), а не оппоненты Слаповского, но вовсе не сомневаюсь в их интеллектуальной честности, человеческой искренности и стремлении к истине. Не надо тешить себя иллюзиями о том, что, растянув губы в вежливой улыбке и проредив речь ласковыми «мне кажется», мы избавим серьезные идейные прения от болезненности. Споры далеко не всегда рождают истину -- очень часто их плодами становятся лишь возросшее взаимное непонимание, обида, возмущение. И все равно без споров обойтись невозможно. Даже в выморочной советчине люди спорили -- прикровенно, захламляя и затуманивая суть дела нормативными оговорками и реверансами, изобретая птичий язык, оставляя самое важное «на потом», рискуя. Спорили, потому что были живыми людьми. Сейчас нас хотят излечить от этой пагубной привычки.

На днях мир будет осчастливлен книжным изданием либретто оперы «Дети Розенталя». Как я смогу о нем писать, если оно окажется исполненным на том же «идейно-художественном» уровне, что и недавние его продукты? Что мне делать, когда я напорюсь в будущей книге сочинителя Имярек (возможно, именно сейчас с особой яростью и мстительным азартом барабанящего по клавишам компьютера) на отчетливое и расчетливое хамство? Рванув на груди рубаху, заклеймив треклятую тиранию, засунув куда подальше собственные представления о свободе и ответственности, написать откровенную неправду? Или благородно, лелея свою «тайную свободу», молчать в тряпочку, терпеливо ожидая, пока страсти как-нибудь сами собой улягутся. И тем самым подыгрывать злу, что таится отнюдь не в свободе творчества, а в конкретных человеческих душах и конкретных художественных текстах. Которые стоило бы истолковать и обсудить -- да вот погодка не позволяет. Именно об этом, между прочим, апологеты Сорокина (и иже с ним) всю жизнь мечтали. Хороша, однако, перспектива. Есть, конечно, другой вариант -- резать себе правду-матку, делая вид, что ничего не случилось. Что не было ни депутатских камланий, ни призывов к президенту запретить постановку оперы Десятникова, ни толково спланированных пикетов, ни осанистых рекомендаций министра культуры, хорошо знающего, что в Большом театре делать можно, а что -- нельзя, ни прокурорской ретивости, ни судебного решения, объявившего организаторов неприятной мне выставки преступниками. Извините, но это значит не только оказаться в одном ряду с агрессивными политическими маргиналами, но и признать за политическими движениями (предположим, более основательными, чем «Идущие вместе»), депутатами, министрами, прокурорами и проч. право руководить искусством, культурой, идеологией и -- лиха беда начало -- той самой Церковью, о которой они сейчас вроде бы заботятся.

Не надо думать, что сюжет наш только про «актуальное искусство». Те, у кого память еще не вовсе отшибло, знают, что иные из нынешних «классиков» и «духовных отцов нации» в оны годы числились врагами всего живого и прогрессивного, а сочинения их были практически обычному читателю недоступны. Я имею в виду не только Мандельштама с Булгаковым и Розанова с Бердяевым (да вообще-то любого русского философа, кроме революционных демократов), но и Достоевского -- тут просто экскурс в прошлое будет несколько поглубже. Милые ревнители традиций, да кто ж это дал и даст вам гарантии, что среди наших депутатов и прокуроров всегда будут преобладать любители «реализма» и «духовности»? История прихотлива и непредсказуема: потребует политическая целесообразность -- и Пушкина кинут с парохода современности. И на месте храма Христа Спасителя аквапарк соорудят (бассейн -- это как-то мелко). Художественно (а также научно) освещать всенародное рытье котлована и сжигание на Красной площади «Евгения Онегина» будут персонажи, совершенно неотличимые от тех, что сейчас клеймят «постмодернистов» и «богохульников». Отнимая у художника право на творчество, у общества -- право на размышление и выбор, а у эксперта (например, у меня) -- право на осмысленный труд. Что и говорить, все эти права сопряжены с большим риском. Как и сама жизнь свободного человека.