В недавнем разговоре с одним славным прозаиком услышал я вопрос из тех, что, с одной стороны, привычны, а с другой -- всякий раз изумляют. Собеседник мой, человек просвещенный, в отличие от иных коллег следящий за работой собратьев по цеху и даже какое-то время удачно подвизавшийся на ниве литературной критики, спросил: «А что это ты так на Шишкина набросился?» Имелась в виду моя рецензия на роман Михаила Шишкина «Венерин волос» (см. «Время новостей» от 10 июня). Я ответил, что соображения свои о шишкинской прозе вообще и достославном романе в частности (вскоре он удостоился премии «Национальный бестселлер» и вышел книгой в «Вагриусе») уже изложил в этой самой рецензии, а каких-либо внелитературных причин у этого сюжета нет. Шишкин бумажника у меня из кармана не вытаскивал, на ногу не наступал, при наших немногих встречах (зная о моей скептической оценке его предыдущего романа) ледяным презрением зарвавшегося критика не обдавал, «сам дурак» не говорил и вообще отношений не выяснял. Впрочем, веди он себя иначе (что мне, худо-бедно знакомому с этим джентльменом, представить трудно), это вряд ли бы повлияло на мою оценку романа, который кажется мне (справедливо или несправедливо -- другой разговор) вторичным, манерным и -- главное -- подстраивающимся под ожидания наших арбитров литературной элегантности. Просто все: не нравится мне проза Шишкина.

А моему собеседнику -- нравится. Он уверен, что в романе «Венерин волос» есть совершенно удивительные фрагменты, и готов -- с текстом в руках -- мне это доказать. Порыв понятный (кому же не хочется отстоять своего избранника и восславить плод его вдохновения?), но входит в неразрешимое противоречие с изначально заданным вопросом. Ведь если я раздраконил Шишкина из зависти, вследствие несходства во взглядах на перспективы «Локомотива» в европейском футбольном турнире, мстя за отдавленную ногу, подчинившись обострению язвы, будучи подкупленным исламскими фундаменталистами или по еще какой-нибудь (столь же основательной) причине, то какое мне дело до любых стилистических красот, сюжетных кульбитов и духовных воспарений? Но и если все эти смелые гипотезы в расчет не брать, легче опять-таки не станет.

Собеседник мой со мной не первый день (год) знаком. Спроси его, имеет ли ваш покорный слуга обыкновение выносить приговоры непрочитанным книгам, и он, будучи человеком глубоко порядочным, ответит: вряд ли. Может быть (предполагаю худшее), оговорится: во всяком случае пока его (меня то есть) на этом за руку никто не поймал. Любопытствующим сообщаю: «Венерин волос» я прочитал дважды. А поступил так -- что случается со мной, если речь идет о сегодняшней словесности, очень редко -- по двум причинам. Во-первых, потому, что, закончив третью часть, худо помнил, что же случилось в первой. Во-вторых, потому, что роман показался мне столь примитивным в своей роскошно сервированной «сложности», что я, выбранив себя за верхоглядства, решил искать провороненные жемчуга снова. Вотще.

Самое забавное, что моя оценка романа «Венерин волос» не должна была показаться неожиданной столь компетентному литератору, каковым является адвокат Шишкина. Примерно то же самое я писал о «Взятии Измаила». Правда, лаконичнее. Сперва потому, что роман этот возник после затяжного молчания, Шишкин тогда в особом фаворе не был и портить ему кровь уж совсем не хотелось; позже -- потому, что я входил в букеровское жюри, в итоге «Взятие Измаила» наградившее, и должен был соответствовать корпоративной этике (то есть особенно руками не размахивать). Но, уверяю, характер моего отношения к лауреатству Шишкина ни для кого тайной не был. И о давней его повести «Слепой музыкант» я писал без приязни. Да, первый роман -- «Всех ожидает одна ночь» -- хвалил довольно темпераментно, а те его особенности, что позднее расцвели пышным цветом и принесли детишкам много-много радости, а автору -- звонкое имя и парочку премий, полагал незначащими и случайными. Не берусь решить, заморочил ли я себе десять лет назад голову или Шишкин тогда писал лучше. В сущности, это и неважно. Важно другое: даже забыв мои отзывы о сочинениях Шишкина, но держа в памяти прочие опусы вашего покорного слуги, с одной стороны, и прозу нового лауреата премии «Национальный бестселлер» -- с другой, совсем не трудно догадаться: мы с Шишкиным думаем о Боге и человеке, культуре и социуме, России и Европе, назначении искусства и приемах художественного письма совершенно по-разному. Он -- такой, я -- другой. (Или наоборот.) Странно было бы, откликнись я на «Венерин волос» величальной рецензией. Вот тогда бы стоило задавать недоуменные вопросы. А так -- чему дивиться? Не удивляюсь же я тому, что не только мой собеседник, но и другие весьма достойные прозаики, критики, редакторы от Шишкина в полном восторге. Не ищу же «тайных причин» этого чувства. И не теряю уважения и приязни к тем шишкинофилам, с которыми обычно не спорю, а соглашаюсь.

Потому что знаю: девяносто девять раз сойдешься, на сотом -- запнешься. Логика присутствует не только в художественных системах поэтов и прозаиков, но и в работе критиков. И если ты внимательно следишь за тем или иным экспертом (о конъюнктурщиках не говорю, ибо это невыносимо скучно), то, одолев досаду или негодование, поймешь, что и самые экстравагантные его суждения не с елки свалились и не масонским орденом оплачены -- он так думает. Так, а не иначе.

Так, а не иначе думает журнальный или издательский редактор, принимая или отвергая очередной роман (рассказ, подборку стихов, статью). Сколько бы привходящих, внелитературных, ситуативно обусловленных обстоятельств делу ни сопутствовало, в конечном итоге все упирается в его вкус, ум, систему ценностей. Так, а не иначе думает критик, вынося на публику свое -- позитивное или негативное -- суждение об очередном литературном продукте или сознательно отказываясь от обсуждения феномена, который он полагает не достойным отклика. Так, а не иначе думает всякий литератор, выбирая, чем ему нынче должно заниматься -- мелкотравчатыми рецензюшками, размышлениями о смысле жизни, биографией великого человека, учебником, романом, словарем, комментированием классики... И если кому-то нравится коллекционировать и тиражировать сплетни, поливать грязью кагдатошних друзей и знакомцев, славословить членов своей семьи и себя лично (как в статейной, так и в «романной» форме), плакаться в жилетку и.о. гражданина начальника на коварных заговорщиков, которые не обслуживают «нежных и удивительных» плакальщиков надлежащим образом, то и тут скажу: ничего не поделаешь -- они думают (о литературе, человеческих отношениях, успехе, нормах элементарного приличия) так, а не иначе. Каждый в своем праве, а нравиться всем -- привилегия червонца.

В приснопамятные советские годы литературные полемики (хоть общего плана, хоть по конкретным поводам) имели смысл не потому, что кто-то кого-то в них приводил к истине, а потому, что позволяли представить разные взгляды на тот или иной литературный феномен. Сейчас разнообразием суждений никого не удивишь, а потому полемизировать не о чем. Есть кому сказать доброе слово и о Шишкине, и обо всех прочих авторах, до понимания величия которых я не дорос. Есть кому облаять (что и делалось неоднократно) писателей, которых я почитаю гордостью русской литературы. Допускаю, что у меня дурной вкус. Но в таком случае мои доброжелательные суждения лишь принизят писателей, о которых я прежде высказывался скептично. И уж тем более тех, о ком молчал. Пусть их пиарят и рекламируют настоящие критики -- артистичные и креативные, с монографиями, грантами и хорошим вкусом. Флаг в руки!