Если коллекция наших премий пополнится еще одной -- «Литературный шармер», -- ее первым лауреатом должен стать Михаил Шишкин. Он умеет нравиться -- причем весьма несхожим и мало в чем другом согласным экспертам. Сразу после публикации первого шишкинского рассказа (1993) прозвучала многократно затем повторенная сентенция, к каковой и сводится репутация этого прозаика: Как же хорошо он пишет! Коллективное ах! вполне соответствовало рассказу, который назывался «Урок каллиграфии» и строился на то ли многосмысленной, то ли вовсе бессмысленной, но уж точно приятной, мягкой, нераздражающей стилизаторской игре с русской классикой (в русскую классику). Как же хорошо он пишет! -- говорили, когда Шишкин, развивая успех, в том же году (и в том же журнале «Знамя») напечатал роман «Всех ожидает одна ночь» -- милую и печальную историю о том, как скверно живется на Руси «маленькому человеку», которого свирепая имперская история властно и безоговорочно принуждает стать мерзавцем. То есть не мерзавцем -- как можно-с! -- мучеником. Все ведь было (есть и будет) сложнее. Гораздо сложнее, чем утверждают одержимые идеологи, закрывающие глаза на перманентный кошмар земного (особенно российского) бытия и демагогически требующие от обычного, теплого, нежного и ранимого, приватного человечка следования каким-то -- конечно же жестоким и лживым -- «принципам». Какие принципы, когда всех ожидает одна ночь! Да и день, если подумать, у всех всегда один. Тот еще. Меняются только декорации. Правда, любоваться их переменами -- свободным плаванием сочинителя от пролива Марлинского до бухты Ремизова -- весьма приятно.

Ласкающий, изобилующий вкусными словечками, чуть ироничный, не скрывающий своей игровой вторичности слог неотделим от столь же ласковой, ободряюще безнадежной, улыбчивой (но с непременной слезинкой) снисходительности к персонажам и читателям. Как же хорошо он пишет рано или поздно должно было превратиться в Как же тонко он мыслит. Метаморфоза эта стала явью после романа «Взятие Измаила» (1999), за который автор удостоился Букеровской премии. Ну да, Шишкин стал писать еще лучше -- расширил цитатный арсенал (и XVIII век в дело пошел, и допетровская книжность), понял, что «мягкий» тон особенно трогает в сочетании с «грубой» (натуралистичной) фактурой, научился делать значимые умолчания и более-менее хитро запутывать простенький сюжет, показал, что с композиционными кульбитами, лейтмотивной техникой и потоком сознания управляется на уровне мировых стандартов. Ну да, Шишкин стал мыслить еще тоньше -- история оказалась совсем уж свирепой, а призрачный страдалец-герой (распыленный на персонажей из разных временных пластов и мягко, но настойчиво отождествляемый с жизненным «я» писателя) совсем уж трогательным и безвинным. К тому же роман был не только «сложным» (сообщавшим о своей «сложности» каждой фразой), но и весьма корпулентным. Нравы у нас строгие -- романы, вылезающие за десять листов, мыслятся уделом либо Василия Аксенова, либо безнадежных графоманов, либо неведомых гениев. Поскольку счесть «Взятие Измаила» графоманским опусом так же сложно, как и мистификацией Аксенова, вывод напрашивался сам собой. Оставалось только решить, роль какого из «мастеров современной прозы» будет исполнять Шишкин на отечественных подмостках -- Томаса Манна, Джеймса Джойса, Уильяма Фолкнера, Хорхе Луиса Борхеса, Владимира Набокова (в англоязычной ипостаси), Умберто Эко или всех сразу?

Новый роман Шишкина -- «Венерин волос» («Знамя», №4--6) склоняет чашу весов к последней версии. Шишкин ухитряется (совершенно бесхитростно!) заменить всех (и кучу современников в придачу). Он философичен, мифологичен, поэтичен, авангарден и традиционен разом. Где надо -- витальный, где надо -- брутальный, всегда глобальный и сентиментальный, он может шокировать натуралистическими картинками лагерных, военных, криминальных или бытовых ужасов, не уставая при этом игриво охорашиваться в каждом «кровоточащем» эпизоде. Он своевременно меняет пластинки: вот вам Чечня, вот пересказ Ксенофонтовой «Киропедии», вот дневник красавицы-певицы Изабеллы Юрьевой, вот детские воспоминания автора, вот неутолимые страдания оставленного женой авторского двойника (эмигранта из России, что в Швейцарии служит переводчиком на беседах с беженцами, чающими спастись от звероватой отчизны в этом фальшивом раю, а затем в Риме, аки новый Гоголь, пишет поэму, в коей должна явиться вся Русь), а вот и история Дафниса и Хлои в тунгусских интерьерах (сибирская архаика в большой цене -- ср. прошлогодний роман Людмилы Петрушевской «Номер один...»). И всюду страсти роковые. И «те» стоят «этих». И всех ожидает одна ночь, но любовь трепетно пробивается Венериным волосом сквозь завалы нечистот, скотобоен, измен, комплексов, родовых проклятий и родовых травм... То флейта слышится, то будто фортепьяно.

Незаурядный имитаторский дар Шишкина (куда Владимиру Сорокину!) очаровательно приправлен его детской наивностью. Он изобретает велосипеды с таким упоением, что и читатель готов принять их за какие-нибудь межгалактические «тирьямпампаны». Он преисполнен такой любви к себе -- нежному и удивительному -- и такой радостью от красиво подобранных (и не менее красиво рассыпанных по разным фрагментам текста) словечек, что и читатель проникается теми же чувствами. Он так верит в свой «интеллектуализм», что никому в голову не придет в оном усомниться. Приятно ведь осознать себя «умным», угадав, как складывается из тысячи кусочков в меру замысловатый паззл. На котором, как на глазуновских шедеврах, есть место и первой мировой, и коррумпированным ментам, и обрюзгшим училкам, и лагерным «петухам», и прекрасному далеку, и новому Гоголю, временами сильно смахивающему на того любителя изъясняться пятистопными ямбами, что никак не мог оставить в покое бывшую жену и судьбы русской интеллигенции.