Приятная новость: Владимир Епифанцев, выпускник «Мастерской Петра Фоменко» («выпускник» и «ученик» -- совсем не одно и то же), самый известный enfant terrible московской сцены, кажется, начинает взрослеть. Оно и правильно: человеку уже за тридцать, сколько можно оставаться Маленьким и Ужасным.

Свою славу, для театралов сомнительную, для новой богемы -- лучезарную, Епифанцев завоевал, совершенно всерьез ставя спектакли с названиями вроде «Маяковский -- луч тьмы в светлом царстве» или «Макбет. Кровавая бездна ужаса». Искусственная кровь там лилась ручьем, на сцену торжественно выносились черепа (преимущественно коровьи, но в «Макбете» был и человеческий), все громыхало и верещало, извивались обнаженные тела, а сам Епифанцев, очень колоритный и заразительный актер, демонстрировал публике свою мускулистую плоть и издавал в микрофон невообразимые звуки. Одни принимали их за тибетское горловое пение, другие называли «высокохудожественным рычанием».

И вот на десятом году режиссерской деятельности Владимира Епифанцева в его театре забрезжило что-то новое. То есть формально все по-прежнему: есть и кровь, и череп (на этот раз, кажется, от фазиль-искандеровского козлотура), и горловой клекот вперемежку с угрожающим ревом, и голые грудки очень симпатичного вида -- изменился жанр, т.е. тональность сценического существования. Епифанцев поставил «Сон в летнюю ночь». Великую комедию, которую все знают хотя бы понаслышке, но которая совсем не так весела, как думают невежественные оптимисты.

Вы ее почитайте. Это история о том, как две влюбленные пары попадают во власть лесных духов: игривых, сладострастных, не видящих разницы между добром и злом. Духи то ли проказят, то ли сами путаются, но отношения меж влюбленными (кстати, и меж духами тоже) искажаются самым причудливым, а порой и чудовищным образом. В итоге все кончится хорошо, но сама законность хороших концовок в этой комедии поставлена под сомнение. Мир непрочен, он полон непостижимых и непредсказуемых сил. Все могло кончиться попросту ужасно -- почему бы и нет?

В переводе Осии Сороки, опубликованном три года назад, шекспировская комедия называется «Сном в шалую ночь»: и заглавие, и сам перевод с его нарочитым просторечием, взрывами метафор, резкими столкновениями звуков к сюжету епифанцевского спектакля шли бы гораздо больше. Режиссер, однако, пользуется традиционным переводом Щепкиной-Куперник. Об этом стоит пожалеть, но не слишком: все равно Епифанцев, в соответствии со своими привычками, режет текст вдоль и наискосок, сокращая сочинение Шекспира процентов этак на девяносто. К сочинениям своего верного соратника Олега Шишкина («Будни вурдалаков», «Анна Каренина-2» и пр.) режиссер, говорят, относится гораздо почтительней. Охотно верю: это ведь не кто-нибудь, а сам Шишкин.

Который, кстати, написал небольшое предуведомление к «Сну в летнюю ночь» и словно нарочно постарался сбить публику с толку. Он пересказывает сюжет следующим образом: «Потерянные в сибирских буреломах люди ищут дорогу к храму -- к святилищу кровавой оргии, которая их повязала одной страшной тайной» и т.д. Я подозреваю, что это дразнилка для придурочных сатанистов; мои подозрения подкрепляют и «желанное состояние разрушительного оргазма», и, в особенности, венчающее текст «выдавливание из себя кровавого паштета». Однако не удивлюсь, обнаружив людей, воспринимающих этот паштет всерьез. Не удивлюсь даже, обнаружив среди вышеуказанных людей Олега Шишкина: мало ли кто сочинял пародии, сам о том не подозревая. Некоторые даже вошли в историю -- как, примера ради, несчастная Мария Папер, писавшая с совершенно шишкинской патетичностью: «Я великого, нежданного,/ Невозможного прошу/ И одной струей желанного/ Вечный мрамор орошу.» (см. мемуары Вл. Ходасевича, очерк «Неудачники»).

Творящееся на сцене (премьеру Епифанцев сыграл в Театральном центре на Страстном), к счастью, ошибиться не позволяет. Шутовство и дурачество здесь вполне откровенны: что на сцене, что на подвешенном сверху экране (перенос действия из трехмерного пространства на плоскость -- вещь, известная уже в 20-е годы). Сибирские буреломы оказываются миловидными опушками хвойного леса, снятыми в зимнее утро; кровавая оргия -- эффектным и очень забавным мордобоем, в котором участвуют все влюбленные попеременно; человеческие же чувства -- и это важно -- отыгрываются почти всерьез. С поправкой на стилистику гиньоля -- да; с оговоркой насчет актерской неумелости, ограниченности диапазона и пр. -- да; но по идее все всерьез.

Зрителю на спектакле Епифанцева совершенно необязательно знать, что за игру ведут духи, и даже помнить, кто есть кто из людей. Важно одно: вот влюбленная пара очнулась в лесу, и он вдруг понимает, что ему нужна другая, а эту, прежнюю, он готов избить до полусмерти, если не отвяжется (важно отметить, что на экране и актеры, и особенно актрисы очень похожи друг на друга -- куда больше, чем на сцене). И действительно бьет, скорчив зверскую рожу, и действительно гонится за той, которую хочет сейчас (слово «любит» тут неуместно), с самыми первобытными намерениями. На радость забавляющимся духам -- и той черной тени, которая регулярно высовывается из-за деревьев с шаблонными ухватками комического злодея. Кто она, эта тень -- Оберон, Пэк, дух Уильяма Шекспира, прилетевший из «Заповедника гоблинов», -- да какая вам разница.

То, что происходит на сцене, менее интересно и не обладает достоинством цельности. Здесь можно отметить лишь удачу отдельных ходов. Начало спектакля, где Епифанцев мило играет в «бездарный цирк» (шутка, правду сказать, старенькая); финал, где с духами случается что-то вроде мирового пожара в крови; любовная сцена между Еленой и Гермией (здесь девушки несколько напоминают группу «Тату») -- кажется, что из каждого сколько-нибудь удачного эпизода выжимается все, что можно.

Как обычно в таких случаях, спектакль выглядит неровным и затянутым. Режиссеру Епифанцеву необходимо понять: до тех пор пока он не научится выстраивать прочные связи между эпизодами (причинно-следственные связи, музыкальные, ассоциативные -- какие угодно, лишь бы прочные), его будут ругать за длинноты и за провалы в действии. Ему будут предлагать сократить полуторачасовой спектакль минут до сорока. К нему не будут относиться всерьез -- а он, быть может, уже начинает этого стоить, несмотря на все свои выверты и заморочки.