Отшумевшую на днях книжную ярмарку шесть лет назад полемически нарекли non/fiction. Имелось в виду не столько отрицание литературы вымысла (хотя призвук этой смешной утопии был слышен), сколько апология «качественной» словесности. О том же, что такое вожделенная «нефиктивность», каждый судит по-своему, вольно или невольно выдавая систему выработанных приоритетов. Книги, о которых пойдет речь, я считаю «нефиктивными», в первую очередь потому, что ощущаю реальность их проблематики и глубинную серьезность авторских намерений. Кроме того, все три (воспоминания, публицистическая хроника, эссе о поэзии) обретаются вне беллетристического поля. Наконец, публике они явились как раз на шестой non/fiction. Понимаю, что сопряжение этих «литературных фактов» может показаться причудой как читателям, так и во многом (от возраста до стиля) несхожим авторам. Но льщу себя надеждой, что кто-то все же сочтет его неслучайным.

«Записки пожилого человека» (М., «Время») -- второе, сильно расширенное издание мемуаров Лазаря Лазарева. Автор -- один из самых уважаемых критиков старшего поколения. Долгие годы он делал журнал «Вопросы литературы», числясь там заместителем редактора, и лишь в новые времена по праву возглавил это издание. В «Записках» есть чем поживиться историку литературы второй половины ХХ века. Есть умные психологические этюды, забавные анекдоты, жесткие свидетельства о выморочности советской эпохи. Есть с любовью написанные портреты ушедших друзей -- от Константина Симонова, приязнь к которому Лазарев не скрывает (как не скрывает и «сложности» своего старшего товарища), до Андрея Тарковского (Лазарев был редактором нескольких его фильмов). Но все же книга Лазарева не о литературе и литераторах. Она о войне. И о той реальности Великой Отечественной, что довелось изведать автору, и о той борьбе за правду о войне, которой он отдал жизнь, на службу которой поставил свой вкус и дар. Потому что когда Лазарев писал о стихах и прозе фронтовиков, его вел императив жизненной правды. И повествуя об уродстве, жестокости и фальши советской жизни, «пожилой человек» заставляет увидеть эту «норму» при свете войны -- времени серьезных решений, мужества, внутренней свободы и надежды на справедливость. Ту справедливость, жажду которой лучшие из фронтовиков (не только о писателях речь) сохранили до конца. Читая «суховатую» и точную прозу Лазарева, понимаешь, насколько необходимым был для него выход к «прямой речи». Но понимаешь и другое: в его давних книгах «прямая речь» прорывалась и сквозь цензурные тенета, и сквозь жанровые каноны «критической статьи» или монографии. А то, что речь эта ни прежде, ни теперь не была аффектированной, что автор, умея шутить, не гляделся острословом и, много зная (вчитайтесь -- заметите!), не пускал фейерверков эрудиции, укрепляет читательское доверие и делает зримым уровень личности настоящего русского литератора.

«У меня испортился характер от постоянного бдения у экрана телевизора... Мне говорят: «Ты стал брюзгой, желчным, ничего не видишь на телеэкране положительного; видишь только худое, только скверное». Это бы ладно. На деле все обстоит гораздо хуже: я с маниакальным пристрастием выискиваю в отечественном телерепертуаре худое и бездарное. Правда, без особых усилий. У меня сегодня состояние, которое принято определять устоявшимся присловьем «зла не хватает». Это признание вырывается у Юрия Богомолова ближе к концу «Хроники пикирующего телевидения. 2000--2002» (М., «МИК»). Странно, что так поздно. Мне при чтении книги Богомолова, сложенной из его «известинских» опытов о телевидении, волком выть захотелось куда раньше. Не помогла даже мелькнувшая было эгоистическая радость: Как же славно, что никогда я не любил смотреть телевизор! От скольких огорчений уберегся!

Ох, не помогла. Потому что пишет Богомолов не только о том, что творится в ящике (в него-то можно не смотреть), но и о том, что «рисует» телевизионную картинку. О той реальности, которая одинаково правит бал в новостных сюжетах, респектабельных ток-шоу, шальных ристалищах за бешеные деньги, полоумной развлекаловке «аншлагов» и «стирок», советских фильмах про шпионов и знатоков, застекольном маразме и завываниях о гибели культуры. Зная, что нынче на TV дела обстоят еще хуже, ни разу я не почувствовал ностальгии по недавнему прошлому, гротескным памятником которому стала работа Богомолова. Думаю, что, работая в те годы над отдельными текстами, сам автор не вполне подозревал, какой в итоге монстр обнаружится. Да уж, в прошедшем грядущее зреет. Как зрело недавно прошедшее в плюсквамперфекте -- в мареве застоя, в перестроечной эйфории, в лихих баталиях середины 90-х.

Телевидение сыграло в нашей новейшей истории впечатляющую (и жуткую) роль. Но глупо винить «ящик» -- волшебные картинки могли бы быть совсем иными. Неча на зеркало пенять. В отличие от меня бывший обозреватель «Известий» телевидение любит (что чувствуешь и на самых злых страницах). И пикирует в его хронике вовсе не одно лишь TV, но и власть, элита, общество, мы с вами.

Не вчера вошли в пике, а когда из него выйдем, неведомо. Остается немного: не отдаваться «пленительному чувству полета», не транжирить когда-то собранное (нами и не нами), не поступаться своим душевным строем. Держать осанку. Мне кажется, что всего лучше удается это поэтам. (Не только сейчас, но всегда.) Михаил Айзенберг -- поэт, а потому книга его размышлений о проблематичности и насущности поэзии («Оправданное присутствие» -- М., Baltrus, «Новое издательство») кажется мне важнейшим «учебным пособием» по сохранению человеческого достоинства.

Почти по всем пунктам я с Айзенбергом расхожусь. Его выстраданная мысль о катастрофе, якобы настигшей поэзию в середине ХХ века, кажется мне слишком пессимистичной. (Сомнительность, если не невозможность своего «ремесла» ощущали все русские поэты. Жуковский и Пушкин -- начальное исключение, задавшее горькое правило.) Его оценки конкретных авторов часто кажутся мне завышенными. Но не желая уступать в деталях (иногда и раздражаясь), я все время чувствую его сущностную правоту. Здесь речь важнее отдельных выводов, духовная сосредоточенность -- знаков времени, верность себе -- дружеских пристрастий и потенциальных манифестов. Смешно, но иные весьма нелюбезные мне строки или строфы в потоке Айзенберговой речи (произнесенные его голосом) обретают какой-то иной смысл. Надолго ли -- иной вопрос. Не к Айзенбергу -- ко мне. И к другим читателям.

Надеюсь, Михаил Айзенберг простит мне похищение его заголовка. Пошло придумывать нечто, если лучше не скажешь.