Александр Моисеевич Володин родился 10 февраля 1919 года, умер 16 декабря 2001. Воевал, на войне получил осколок в легкое и медаль «За отвагу»; медаль он очень скоро потерял, когда вытряхивал вшей, а осколок ему в полевом госпитале удалить так и не сумели. В поздней своей книге «Записки нетрезвого человека» (это не мемуары, это что-то гораздо большее) Володин рассказывает, как это было: удаляла молодая женщина-хирург, для общей анестезии чего-то почему-то не хватало. Далее по тексту: Когда мука кончилась, она сказала: "Ну, вы феномен, даже не стонали!" Я кое-как пролепетал: "А я смотрел на ваши руки". У нее рукава халатика были закатаны до локтей. Ну, а дальше резиновые перчатки. Но -- руки ее! Прекрасные, белые руки ее!..

В этой истории важно все. Важно, что наркоза нет, -- в советской нищете и нескладехе Володин жил почти до старости, жил так терпеливо и понятливо, как не умел почти никто из интеллигентов позднейшего времени. Важна боль, и еще важнее привычка справляться с болью. Важно, что Володин совершенно не способен держать обиду на неумелую врачиху: ну не удалила, ну и что, зато у нее были такие красивые руки... Важно и то, что осколок остался, и то, как человек живет с ним дальше: Я теперь вижу его в экране рентгена. Мы с ним подружились. Напоминает...

Всего важнее, что в записках Володина эта история -- что-то вроде личного комментария к великой, вдрызг зацитированной и замусоленной мысли Достоевского о красоте, которая спасет мир. Володин согласен: да, спасет. Но -- потом, потом, нескоро, нескоро... Может быть, никогда.

А хоть бы и никогда -- достаточно того, что красота облегчает боль.

Говоря о Володине, очень стыдно было бы впасть в высокопарность, в риторство: хочется найти какие-то негромкие и точные слова, хоть отчасти подобные тем, которые приходили к нему словно бы сами собою. Но в заметке, где со всей возможной краткостью надо попытаться сказать главное, невозможно обойтись без таких существительных, как «красота», «совесть», «мудрость», «смирение». Без таких глаголов, как «любить», «прощать», «стыдиться». Наконец, без эпитета «великий» -- эпитета, который самого Володина ужасно бы сконфузил и, может быть, даже разозлил. Мало сказать, что он не чувствовал себя великим писателем, -- он, как я понимаю, не хотел себе никакого величия. Безнадежно великим было государство, которое Володин очень не любил. Не презирал -- защитным умением презирать он, кажется, не владел даже в малейшей степени, -- но не любил сильно. Государство было совершенно чуждо ему, как и тем неказистым, со всех сторон обкорнанным, но в лучшие свои минуты -- упоительно прекрасным людям, о которых Володин писал. Конечно, прежде всего мы вспомним о фабричной девчонке Женьке, о Тамаре и Ильине из «Пяти вечеров», о чувствительном, вконец запутавшемся Бусыгине («Осенний марафон»), которого Володин отяготил своими собственными невзгодами и терзаниями, но в том и чудо володинских пьес, что у каждого (почти у каждого) персонажа есть минута, когда он становится прекрасен собою. Особенно если этот персонаж -- Женщина.

Третья сцена в «Пяти вечерах», когда Ильин уходит от Тамары и, кажется, уходит навсегда, заканчивается ремаркой: «Свет гаснет. Занавес». И ниже, не курсивом, а обычным шрифтом, которым набираются реплики, на странице напечатано: «Женщина». Абзац. «Преклонение и жалость...» Кому они принадлежат, эти слова? Самому автору? Да нет, вряд ли автору. Скорее -- ангелу, который на минутку залетел в пьесу, чтобы все закончилось так хорошо, как в жизни не бывает.

Преклонение и жалость. Дар восхищаться красотой женского лица, неба, любимых стихов Пастернака и песен Окуджавы -- восхищаться по-пушкински, трепеща радостно в восторгах умиленья, -- и постоянное, саднящее ощущение: как непрочна жизнь, как быстро кончается все, кроме грустной неразберихи. Совершенное бесстрашие и обостренное чувство стыда, собственной вины перед близкими и дальними. Все это входило в жизненную основу Александра Володина, и этим же напоены его пьесы: так близкие к пережитому лично, как ни у кого другого из современников. Кроме, может быть, Венедикта Ерофеева, так же бестрепетно умевшего жалеть все живое и столь же стыдливого. Только стыдливый человек способен раскрыть себя перед всеми до конца, до донышка; нахалам эта мучительная радость категорически недоступна.

Как хорошо, что фестиваль имени Александра Володина начал существовать; совсем хорошо будет, если пьесы Володина получат полноценное существование в нынешнем театре. Последними серьезными работами, о которых я знаю, были «Пять вечеров», поставленные Сергеем Женовачем в Театре на Малой Бронной (в 1997-м Надежда Маркина получила «Золотую маску» за роль Тамары: совершенно по заслугам), и «Где тут про воскрешение Лазаря?» в Театре ОКОЛО дома Станиславского: спектакль, в котором Юрий Погребничко несколько прихотливо соединил драматургию Володина с прозой Достоевского. Дело даже не в том, сколько нам открытий чудных готовит этот фестиваль: пусть поначалу их будет немного. В сегодняшней жизни -- не театральной, а вообще -- драматургия Володина может стать драгоценным противоядием от главных отрав настоящего и наступающего времени. Сейчас такое противоядие еще более необходимо, чем в те годы, когда Александр Володин писал свои пьесы.