Существует дивное греческое предание о первом в мире конкурсе поэтов: согласно ему однажды Гесиод вызвал на состязание Гомера. Начали они с импровизаций: О песнопевец Гомер, осененный мудростью свыше, / Молви, какая для смертных лучшая доля, спросил хорохористый певец сельской жизни и тут же получил в ответ: Лучшая доля для смертных -- совсем на свет не родиться, / А для того, кто рожден, -- скорей отойти к преисподним. Народ рукоплескал Гомеру, но после того, как были зачитаны отрывки из «Илиады» и «Трудов и дней», судьи, посовещавшись, присудили победу Гесиоду. Мотивировкой оказалось не качество, а тема поэтической работы: если один воспевает войну, убийство и разрушение, а другой -- мирный труд, созидание и довольство, то этот другой, конечно, лучше.

Театр, в отличие от стихов или пейзажной живописи, не предназначен к тому, чтобы интересоваться созиданием и довольством -- миром, где главным событием всегда оказывается перемена погоды. Два человека, подстелившие под собою коврик, выходят к народу с тем, чтобы друг друга любить или мучить, в самом простом случае друг над другом издеваться, но никогда -- чтобы сообщить о том, как они благоденствуют. Театр гарантированно стоит на стороне «Илиады». В этом смысле спектакль Эймунтаса Някрошюса «Времена года Донелайтиса» -- представление, которое разрушает рамки театральной действительности.

Со стыдом должен сознаться: стихов Кристионаса Донелайтиса (1714--1780) мне никогда раньше читать не доводилось. Возможно, что в переводе, даже самом доброкачественном, их и не следует читать: достаточно знать, что этот тихий и благочестивый священник сделал ровно столько, сколько Гомер и Гесиод, взятые вместе. Первые свои вещи он писал на немецком языке, гекзаметры «Времен года», числом около трех тысяч, написаны на литовском. Никакой Литвы в это время не существовало; на политической карте имела место Восточная Пруссия, на прусском троне сидел Фридрих Великий, переписывался с Вольтером, придумывал новые налоги. Пастор Донелайтис писал свою поэму десять лет начиная с 1765 года. Увидеть ее напечатанной ему не привелось, но он сумел сделать нечто гораздо большее, чем хорошая книжка: в сущности, этот человек родил свою родину.

Кое-что сходное происходило тогда и в России: великий поэт и естествоиспытатель (что является противоположностью священнику), написав «Оду на взятие Хотина», изобрел четырехстопный ямб, самый волшебный из размеров, -- но, разумеется, Донелайтис и Ломоносов друг о друге не знали ровным счетом ничего. Им это и не было нужно.

Священника отличает от естествоиспытателя, помимо многого прочего, и то, что он не очень остро ощущает свое место в истории. Бессмысленно говорить о Донелайтисе как о «поэте XVIII века»: с современниками его объединяет меньше, чем с Гесиодом и Вергилием, чьи «Буколики» он не мог не читать с завистью. Хотя бы потому, что за Вергилием стоит достоинство гражданина -- достоинство, о котором во «Временах года» и думать не стоит.

Любовь Някрошюса к Донелайтису не умещается в естественную привязанность человека к основоположникам национальной культуры. Някрошюс, как никто другой, должен был оценить этот чудесный навык героев Донелайтиса -- умение человека отвернуться и отключиться от исторической действительности, общественной жизни, всякой политики и пр. Оказывается, что жизнь, которую люди проводят наедине со временами года, стихийными силами и Богом, иногда о себе напоминающем, обретает совершенно сверхъестественную насыщенность. В этой жизни может найтись место трагедии, комедии, священнодействию, преступлению -- чему угодно, за исключением идиллического покоя.

Описать, что именно происходит в театральном диптихе «Радости весны / Благо осени» и почему простейшие действия девяти человек обретают магическую силу, -- пожалуй, лучше и не пытаться. «Времена года Донелайтиса» -- самый нечленораздельный из всех спектаклей Някрошюса: он не разбирается на символы и не позволяет анализировать приемы; степень его внутренней цельности необыкновенна. Да, конечно, можно пересказать, как люди собираются в духовой оркестр, и не узнать его нельзя: именно о нем нам когда-то спел Окуджава: Мелодия, как дождь случайный, гремит и бродит меж людьми... Можно пересказать, как долго на сцене колют щепу и как щепки втыкаются в плоскость стола -- так в церкви ставят свечи за упокой. Что плохо: занявшись этим, начинаешь ощущать себя имбецилом, которому от природы не дано выразить свои чувства и мысли. Если существуют какие-то средства говорить о театральном языке «Времен года», то мне они неизвестны. В его природу входит какая-то совершенно волшебная текучесть. Смыслы игры не наслаиваются друг на друга, а друг в друга переходят: попытаться их зафиксировать -- значило бы до отвращения упростить и исказить жизнь спектакля.

Ни в шекспировских, ни в чеховских постановках Някрошюса такого не происходило: к ним можно было подступать с привычным инструментом. Эпическая поэма дала режиссеру возможность не высказать, но, скорее, выплакать нечто необыкновенно важное. Может быть -- любовь к родине или тоску по лучшей, загробной жизни. Может быть -- что-то еще, чему нельзя подобрать правильное имя. Этот спектакль состоит не из действий и событий, а из плавно и торжественно разворачивающегося образа: одного, но заполняющего собою все свободное душевное пространство. Не так уж важно, что поразговаривать о нем не удается; важно не навязать ему ошибочных наименований, не обмолвиться пустым словом. Как написал в 1912 году молодой Мандельштам: Образ твой мучительный и зыбкий / Я не мог в тумане осязать: да, именно эти слова -- мучительность, зыбкость, но при том и дивная душевная щедрость -- кое-что могут сказать о театральной работе Някрошюса и свойствах его спектакля. Мандельштама здесь стоит вспомнить еще и потому, что в мае 1911 года он крестился в методистской кирхе, в Выборге, -- у такого же, должно быть, набожного пастора, каким был Кристионас Донелайтис.