Жозеф Надж -- самый удивительный человек современного французского театра. По происхождению он венгр. Родился в сербском захолустье. Учился в Будапештском университете на факультете философии, занимался восточными единоборствами и мечтал стать художником. Потом увлекся театром, переехал в Париж, превратился из Надя в Наджа и открыл для себя современный танец. Нынче Надж возглавляет Национальный хореографический центр в Орлеане и стоит в авангарде европейского модерн-данс. Для балетных и театральных критиков его спектакли всякий раз оказываются предметом раздора -- кому о них писать. Потому что назвать Наджа хореографом не поворачивается язык. Скорее мастером визуального метафорического театра, создателем причудливых полотен, персонажи которых ожили, но предпочитают молчать. Последнее время его сценические фантазии правильнее отнести по ведомству не танца и даже не пластического театра, а цирка. Предельно эстетизированного и философски осмысленного. Актеры Наджа -- акробаты и иллюзионисты в одном лице. Кио и Копперфилды с хорошо развитой мускулатурой.

В основе визионерских опусов нередко лежат литературные произведения, но пройдя сквозь горнило театральной лаборатории, они меняются до неузнаваемости. В случае с показанным недавно на Авиньонском фестивале спектаклем «Философы» -- это произведения классика польской литературы Бруно Шульца. Зрители сначала знакомятся с героями представления с помощью мониторов -- их не меньше 20, и они выставлены в круглом предбаннике. Это сценки из жизни пяти странноватых мужчин в котелках и сюртуках на голое тело -- реалистические (мужчины мочатся, повернувшись к стенке), сюрреалистические (висят над столом вниз головой), фантасмагорические. Сначала кажется, что изображения неподвижны, но, побродив по холлу минут пятнадцать, начинаешь понимать -- все они претерпевают медленные, но верные изменения. Разумеется, в сторону фантасмагории. Потом зрители попадают в круглый, похожий на маленькую цирковую арену зал. На сцене-арене стоит четырехгранная призма. Каждая из сторон -- экран, на котором нам показывают черно-белый немой фильм из жизни все тех же персонажей. Жизнь эта оказывается бесконечной коллективной одиссеей. И лишь затем персонажи предстают перед нами живьем. Импрессионистическая проза Шульца в интерпретации Наджа обнаруживает кафкианские мотивы (герои переживают здесь престранные трансформации). Главная тема спектакля оказывается все же резко противопоставлена гностическим поискам других мастеров визуально-пластического театра -- Ромео Кастелуччи и Саши Вальц, ставших наряду с Наджем ньюсмейкерами нынешнего Авиньона. У тех материя и дух разведены и противопоставлены друг другу. Надж, напротив, настаивает на одухотворенности всего сущего. Любой предмет, попавший в сценическую среду, у него немедленно оживает и оказывается уравнен в правах с человеком. Вот несколько палок, бинты и сюртук. Через мгновение из них собирают человечка, произносят заклятье, и человечек начинает двигаться по сцене, размахивая деревянными руками. С хореографом, фантазером, чародеем и, наконец, просто очень талантливым человеком Жозефом НАДЖЕМ беседует Марина ДАВЫДОВА.

-- «Философы» -- первый спектакль, в котором вы использовали нетеатральные способы общения со зрителем -- видео и кино. Вы теперь всегда будете так работать или это продиктовано обращением к Бруно Шульцу?

-- Конечно, второе. Это связано с биографией Шульца. Он очень любил немое кино. С этой стороны я и попытался приблизиться к нему. Поначалу хотел начать спектакль с демонстрации фильма, но пока снимал кино, появилась идея трехчастной композиции. Кроме того, я очень увлекаюсь графикой и сделал целый ряд работ по мотивам прозы Шульца, но в спектакль они не вошли. Экспонируются на отдельной выставке.

-- Пять персонажей, действующих в вашем спектакле, -- это конкретные люди с характерами или абстракции, которые в разных сценах наделены разными функциями?

-- Характеров у этих персонажей нет. Есть условное разделение на отца или учителя и четырех его учеников. Это путешествие людей вообще по жизни вообще.

-- Когда смотришь ваши спектакли, непросто угадать их литературный первоисточник. Начиная репетиции, вы имеете какой-то сценарий или все рождается импровизационно, этюдным методом?

-- Работа состоит из многих этапов, но жестко фиксированного сценария у меня все же нет. Работая с литературой, я читаю практически все, что написано интересующим меня автором и о нем. Шульц написал мало, а Антонен Арто, спектакль о котором я собираюсь скоро ставить, много, но план постановки все равно будет готов не раньше, чем я прочитаю все, что смогу найти. Я люблю блуждать в лабиринте сносок и комментариев и никогда не делаю сценическую адаптацию конкретного произведения. Мой первый «литературный» спектакль -- «Войцек» по Георгу Бюхнеру -- был наиболее буквальным переводом литературного первоисточника на язык пластического театра, но даже там сюжет бюхнеровской пьесы служил не каркасом, на который я наращивал театральную плоть, а лишь первотолчком для моих фантазий.

-- Но таким манером можно разобраться далеко не со всеми авторами. Я с трудом представляю себе, чтобы вы прочитали 90 томов Льва Николаевича Толстого (а заодно еще и все комментарии к ним) и поставили на этой основе спектакль. У вас есть критерии, по которым вы выбираете «своих» писателей?

-- Не я выбираю их, скорее они меня. Кафка, Борхес, Бюхнер, Шульц -- все это увлечения юности. У меня ведь сложная биография. Я изучал литературу и философию в университете, потом там же историю искусства, окончил художественное училище по классу графики, и только когда почувствовал себя уверенным в качестве художника, стал искать новые способы творческой реализации и занялся театром.

-- То, что вы делаете, проходит по ведомству модерн-данс. Вы согласны с этим определением?

-- Для меня театр -- это не только движение. Это гораздо более сложная и емкая категория, но в конечном итоге я принимаю клише «хореограф». Просто потому, что так мне легче получать субсидии на спектакли. Если бы я не согласился с этим определением, не было бы денег на работу.

-- Это почему же?

-- Потому что я уже позиционировал себя во Франции как хореографа и танцовщика. В молодости я много занимался спортом, борьбой, дзюдо, поэтому и занялся танцем -- был уверен в своем теле. Быстро набрал уровень, работал танцовщиком в течение пяти лет. И мое будущее тем самым было предопределено. Здесь очень консервативная система. Как хореограф я что-то значу, как режиссер -- нет. Значит, надо называть себя хореографом.

-- Вам не кажется, что именно модерн-данс начинает играть определяющую роль в современном театре? Даже драматические режиссеры дрейфуют в эту сторону. Тот же Кристоф Марталер. Никто не называет его хореографом, но его спектакли -- это по преимуществу пластический театр. И вообще, все самое интересное происходит именно в этой сфере. Как вы это объясняете?

-- Очень просто. Это новое направление современного театра, и уже поэтому оно наиболее креативно. Нужно понять, что же я собственно делаю и кто я такой. То разнообразие форм, которое можно сейчас обнаружить в танце, в драматическом театре уже не найдешь. В нем ощущается естественная усталость и исчерпанность. А может, это связано еще и с тем, что современный театр устал от нарратива. В танце его нет. Это всегда свободный полет образов.

-- Я видела несколько ваших спектаклей и из увиденного могу сделать вывод, что вы не чужды метафизическим проблемам. В связи с этим рискну спросить: являетесь ли вы человеком религиозным, и если да, то какую именно религию исповедуете?

-- В строгом смысле я человек не религиозный. Во всяком случае, не воцерковленный. Больше всего меня интересует возвращение к истокам любой религии, к ее ритуальной основе, которая всегда обладает мощным театральным зарядом. Если вы помните, в моем спектакле искусственный человек оживает только после слов учителя.

-- Конечно, помню. И хотела спросить вас, на каком языке их произносят?

-- В том-то и дело, что это обязательно должен быть древний и желательно мертвый язык. На театральной сцене живительна встреча со всем древним и первозданным.

-- Кого вы могли бы назвать своими учителями? Не в примитивном, разумеется, а в высоком смысле этого слова.

-- Я пытаюсь избежать непосредственных влияний. Но, разумеется, на меня всегда влияло то, чем я увлекался -- от Тадеуша Кантора, фильмов Тарковского и Параджанова до современного японского танца буто. Но все эти влияния случились до того, как я занялся театром. Особенно сильное влияние оказал на меня венгерский поэт Лайош Толнаи. Он наиболее полно отражает мое мировоззрение. Может, потому, что происходит из тех же мест, что и я. Мне всегда хотелось, что бы мои спектакли выглядели как ожившая поэзия.

-- Вы ощущаете себя французом или гражданином мира?

-- Ты не можешь стать другим, чем ты есть. Я уехал из Воеводины сформировавшимся человеком. И по большому счету лишь развиваю в себе то, что получил за 20 лет жизни на родине. Но так ли уж важно, где осесть? Где бы ты ни жил, ты все равно создаешь вокруг себя собственное пространство. Просто во Франции создавать его проще, чем в современной Югославии.