Дирижер Александр Лазарев, бывший главным дирижером Большого театра в 1987--1995 годах, а потом сделавший заметную карьеру на Западе (сейчас он в числе прочего главный дирижер Королевского национального оркестра Шотландии), не так уж часто появляется в Москве. После многолетнего перерыва таких визитов было всего три. Но один концерт в честь Евгения Светланова он здесь уже играл -- в первую годовщину смерти маэстро Лазарев вышел к московской публике с возвышенной позднеромантической историей «Жизнь героя» Рихарда Штрауса. Он объяснил тогда, что играть русскую музыку (как известно -- светлановский специалитет) ему в честь мастера некорректно. Что негоже ни подражать, ни даже просто повторять.

Но прошло время, и Александр Лазарев решил, видимо, что пора. А в программе осеннего абонемента помолодевшего после ухода части музыкантов к Спивакову Российского национального оркестра появилась сильная и небанальная программа -- «Симфонические танцы» Рахманинова и сумрачный Первый фортепианный концерт (до-минор, опус 33) его не столь популярного современника Николая Метнера.

Перед началом вечера представитель Фонда Евгения Светланова выступил с речью, в которой между прочим перечислил разные музыкальные события последнего времени, посвященные дирижеру. Тут рядом поместились и нынешняя программа РНО, и недавний концерт столь недружественного плетневцам НФО, и годичной давности программа дирижера Марка Горенштейна, ставшего главным дирижером ГАСО, в то время как сами музыканты этого оркестра настойчиво звали Александра Лазарева (того самого, который теперь эту речь мог слышать из-за кулис). Так что дальнейшее само собой погрузилось в мягкую атмосферу освященного важным именем перемирия.

Но сказать, чтоб музыкальные интерпретации были этим вечером особенно благостными, невозможно. Уже сами музыкантские характеры этому препятствовали: дирижерская манера Александра Лазарева, при всей страсти к перфекционизму, выглядит взвинченно-энергичной, пристрастной к разного рода трагедийности. И спокойной жизни партитурам не несет. Что до пианизма Бориса Березовского, он, при частом внешнем небрежении всяким пафосом, непременно внутренне строг и собран. Так что сумрачная, изломанная и путаная музыка Метнера оказалась Березовскому очень впору. Символистская изысканность одночастного концерта, где ясные пропорции гораздо менее заметны, чем изложенные в них тревожные, нервные и печальные мысли, была разыграна пианистом с редкой степенью импровизационной свободы и точности. Бережно вслушиваясь в по-врубелевски бормочущую многозначность музыки, Березовский ее смыслы укрупнял, но не терял их тонкие детали. А прихотливый диалог аккуратного оркестра, ведомого рукой Лазарева, и пианиста, владеющего мощной и нежной фразой, а также редкой красоты звучанием инструмента (туманным на «пиано» и ясным, глубоким на «форте») сделали облик модернистского концерта уникальным и привлекательным.

Во второй части вечера Александр Лазарев показал свой нрав, пожалуй, более отчетливо. Его версия «Симфонических танцев» Рахманинова, написанных двумя десятилетиями позже метнеровского концерта, кого-то напугала, кого-то покорила, кого-то обескуражила. Осанисто идущие, пышно детализированные, сделанные дирижером в возвышенной от начала до конца, тяжеловесной динамике «Танцы» обнаружили свои пугающие, механистичные стороны. Мрачноватая пышность главенствовала, прохладная яркость медных (нельзя не отметить их отличную работу) слепила глаз, и весь этот Рахманинов казался не таким уж дальним родственником Рихарда Штрауса, которого Лазарев давал в светлановскую честь ранее. Так что сомнения насчет корректности вступления на «русскую» территорию, высказанные тогда Лазаревым, -- это, надо полагать, кокетство. В этом Рахманинове, интригующе и мирно превращающемся в Штрауса, и не могло быть ни подражаний, ни повторений.