Большую ретроспективную выставку Бориса Турецкого (1928--1997) в Третьяковской галерее открывали с чувством законной гордости. Экспозицию сделали по классическим канонам «исчерпывающей полноты»: от ранних, ученических работ к последним, сделанным незадолго до смерти. В каталоге творчество строго поделили на периоды: абстрактный, фигуративный, второй абстрактный, второй фигуративный, «вещевые картины», бумажные рельефы и объекты. Музейную чинность разбавили теплые воспоминания коллег и друзей художника и брошюра с его стихами, рассказами и размышлениями.

Обилие печатной продукции на выставках Третьяковки -- редкая радость. Хоть и велико уважение к современному искусству, да бюджеты малы. Помогла семья художника, хранящая многие его работы. Куратором выставки выступила Лариса Кашук, а на открытии добрые слова достались и Андрею Ерофееву, стараниями которого в галерее собрана замечательная коллекция произведений Турецкого.

Классик андерграунда, весьма уважаемый в кругах посвященных, Турецкий сохранил свои позиции и после открытия советского заповедника, распространившего на него безжалостные правила искусственного отбора. Не все «герои вчерашних дней» устояли: бурный интерес к запретному плоду быстро сменился обидным равнодушием. Турецкому было легче, потому что ему было все равно. Немногими выставками, в которых его приглашали участвовать, он гордился, но о возможности другого успеха -- светского или коммерческого -- даже не подозревал. Турецкий идеально вписывался в романтическую легенду о художнике-отшельнике, интересующемся только искусством. Творчество было для него единственным способом жить. На пресс-конференции цитировали трогательное признание художника: «Другие занимаются искусством от любви к нему, я -- от необходимости».

Не так уж и важно, какие пропорции таланта и тяжкой душевной болезни определили совершенно уникальную реакцию Турецкого на окружающую действительность. И что добавили (или отняли) отрывочные, из немногих доступных книг и выставок, знания о современном западном искусстве. Чем объяснялась нечеловеческая серьезность отношения к творчеству. Он был постоянно переполнен впечатлениями, слишком сложными для слабого организма. Огромные гуаши с чудовищными персонажами в метро и очередях, как и ассамбляжи с чулками, бюстгальтерами, консервными банками -- осколками убогого советского быта (поп-арта по-советски) -- не критика советской реальности, а полновесное и болезненное переживание действительности. Обилие периодов в творчестве Турецкого -- не последовательное развитие, а сбои, следовавшие за исчерпанностью темы. Обидно, что «справедливость» куратора, аккуратно уравнявшего периоды и темы, не позволила выделить самое замечательное в творчестве художника: ранние черно-белые абстракции и поздние белые бумажные рельефы. В конце 50-х и начале 60-х годов Турецкий со свойственной ему тщательностью испытал, пережил и предельно драматизировал все возможности отношения черной туши и белой бумаги в больших и малых абстрактных композициях, заполняя их не обретенными знаниями об абстрактном искусстве, а собственной болью и страхами. В 90-х он собирал из крошечных клочков белой бумаги разъятый на части мир, восстанавливая порушенную гармонию скотчем и клеем. Работы Турецкого ненарочито неаккуратны -- напряжение рвет бумагу, высокие задачи мешают сосредоточиться на технике.

В своей автобиографии от третьего лица художник писал: «Мне кажется, что Борис Турецкий ощущает в жизни человека прежде всего ее отрицательную сторону. В его вещах возвеличивается грусть, тяжесть, можно сказать, возвеличивается угнетенность. Это монументальное выражение узости, ограниченности, придавленности». Легкой жизни никто и не обещал.