Главный, а по мне, так и единственный, недостаток новой книги Юлия Кима «Моя матушка Россия» - ее самоочевидная неполнота. Ну скажите на милость, какой может быть Ким без «окаянных губ» (они же - «потаенные думы») и жалоб учителя обществоведения, без признания в любви «клеветнической» бандуре и разговора двух персон с Лубянской площади, без коктебельских шутливых укоризн «цвету литературы СССР» и камчатских дифирамбов раскачанному волной, но не потонувшему малому рыболовному сейнеру? Без славного российского воинства, доблестно крушившего супостата в 1812 году? А то ведь пришлось отдуваться пехтуре, верной своей стати, хоть при Александре Благословенном, хоть при его августейшей бабке (песня вошла в кимовскую версию «Недоросля»), хоть в новейшие времена.

Уж мы, братцы, рвем подметки Нонче и вчерась! После дела даст нам водки Сам светлейший князь!

Без вина, как без закону, Нешто проживешь? Никакого бастиону Трезвый не возьмешь! Вот вернемся мы с походу, Снимем кивера, - Вместо водки будем воду Трескать до утра!

Помнится, в оны годы Ким пел этот куплет не в «алкогольном», а в «эротическом» коде, суля решительное повышение рождаемости. Но и так хорошо.

Квартирьеры, квартирьеры, фейерверкера! Интенданты, маркитанты, каптенармуса! Подавай сюды фатеры, а коням овса! Коням квартеры - а нам овса.

Я позволил себе процитировать последние две строки не по книге (где лошади правильно кушают овес и, наверно, сено), а по инверсированному варианту, запомнившемуся благодаря магнитофонной записи лет махнадцать назад. Да, импровизационную игру, волшебство артистичной интонации, пленительное соединение иронии и пафоса типографским набором не передашь - как не втиснешь в изящный томик все бесшабашные, переливчатые, бросающие то в смех, то в слезы, театральные песни Юлия Кима. Но - странная вещь, непонятная вещь! - вроде бы буковки на странице, а голос играет, вроде бы одни мужики от инфантерии, а на марш их тут же откликается вся царская рать.

И пусть повезет гренадеру Живым с поля брани уйти... Это кто там? - Лейб-гусары! Лейб-гусары? - Тру-ля-ля!... Красотки, вот и мы, кавалергарды... Генерал-аншеф Раевский любит бом-бар-диров!

Не был Николай Николевич Раевский генерал-аншефом. И чин такой в его пору уже отменили, и подвизался он в кавалерии. Стало быть, вовсе не под его началом справно служили пушкари-бомбардиры. Ну и что из того? Генерал-аншеф - это здорово (потому как малость непонятно), а имя Раевского всякому известно - чать, песню на театре представляем, пиесу на голос кладем, тут без хулиганских неточностей (вроде фейерверкеров, что угодили в одну компанию с хозкомандой) никак не обойтись.

Элегантный сдвиг привычного (и памятного!) смысла - конструктивный принцип кимовского песенного театра. Или театральных песен. Он разыгрывает салонный романс, лагерную песню, политическую сатиру, частушку как условное представление. Подражая Высоцкому или Галичу (были у него и такие счастливые эксперименты), он, изящно означив чужое и сохранив зерно прообраза, непременно обнаруживает свое лицо. Так мы узнаем подлинного актера в разных ролях, подлинного поэта в разных жанрах. Игра спасает не только от «звериной серьезности» (а ведь развеселые «Московские кухни» - это не апофеоз диссидентства, а трагедия), но и от эгоцентричной монотонии, дурно сказавшейся на судьбах многих художников. Ким умеет и любит быть разным. И доказывает, что быть разным - удел всякого текста, всякого творца и даже всякого человека.

Поэтому Ким не боится вольничать с классикой: в его вариациях на темы Фонвизина («Недоросль»), Островского (бальзаминовская трилогия и «Доходное место»), Маяковского («Клоп») и даже - выговорить страшно - поэмы Блока «Двенадцать» трещат знакомые сюжеты, а в известных персонажах обнаруживаются новые черты. По признанию Кима, Владимир Войнович, прочитав его «Самолет Вани Чонкина», сказал: «Ну, три своих фразы я узнал». Действительно, все в мюзикле не так, как в замечательном романе, но при этом любимая мысль Войновича, его мягкая интонация, его замешанная на безнадеге вера в счастливую чонкинскую звезду остаются в неприкосновенности. Не Войнович сочинил финальную сцену, когда Чонкин, немецкий диверсант Курт и старый еврей Мойше Сталин улетают от нацистско-большевистских людоедов на покореженном самолете. Но только войдя в его мир, расслышав его мелодию, проникнувшись его чувством как своим, можно выдать прощальную песенку:

Мы летим, летим, летим, Приземляться не хотим, Потому что - вот беда! - Приземляться некуда. Вот и будем мы лететь, С неба на землю глядеть: Может, как-то где-то там И найдется место нам? Широка ты даль земная, нету краше и родней! Кабы ветер чуть потише, кабы люди подобрей!...

Ким бывал резким, язвительным, бьющим подлецов наотмашь (в политических песнях, которые, по свидетельству поэта, не жаловал его старший друг Давид Самойлов - а я вот очень люблю) - злым он не был и быть не хотел. Вышивая узоры по канве Фонвизина, он стремился очеловечить персонажей, что почитались монстрами, - бедолагу Простакова (который, может, и не хуже умников), твердолобого Скотинина (трогательно любящего свиней - «скотину, у коей есть лицо») и даже главную интриганку, злонравную госпожу Простакову. Операция удалась - обретя способность страдать, Простакова не перестала быть страшным существом. Как не изменился в сути своей матерый чиновник Юсов (вариации «Доходного места»), пустившись в отчаянный пляс.

Эх, пропади все пропадом! Танцуй, Аким, пляши! Скажи своим начальникам Спасибо от души За то, что мою молодость Они втоптали в грязь Да за науку славную Чужие деньги красть.

Не знаю, принял ли бы Фонвизин транскрипцию «Недоросля», но мудрый Островский (всегда прячущий за «прямым» смыслом иронично удрученный подтекст) Кима должен был бы понять. Как и другой гений разнообразия, уравнявший театр с самой жизнью, а лицедеев - с людьми как таковыми, «отец наш» Шекспир, на которого Ким тоже не побоялся замахнуться. Увы, очаровательные песни, расколдовавшие грустную комедию «Как вам это понравится», в новую книгу не вошли.

Жалко, конечно, но есть три утешения. Во-первых, в продаже наличествуют и другие сборники Кима. Во-вторых, его многозвучный мир устроен так хитро, что одна песня (пьеса) непременно заставит вспомнить другую, третью, восемьдесят пятую с четвертью. А в-третьих, в книге и так много всякой всячины. И обновившиеся «Московские кухни». И очищенный от цензорского хамства «Бумбараш». И прежде неведомая «Русалка на ветвях» с самоироничным подзаголовком «пушкинская сказка», пересказать которую никак нельзя (читатель подумает: «дурацкий капустник» - и много потеряет). И послесловие Станислава Рассадина «Пьеро, притворившийся Арлекином», где наконец-то в нашем забавнике открыт истинный поэт. В общем, сплошное Лукоморье. Или московская кухня. И я там был, мед-пиво пил, и корм пошел в коня...