Две недели назад, рассказывая о №11 «Нового мира», я пообещал дочитать повесть Романа Сенчина «Нубук» (уже тогда изрядно меня раздражившую) -- «в надежде на чудо». Декабрьская книжка журнала вышла в срок, повесть я дочитал, чуда не произошло. Здесь бы и остановиться (мало ли заурядных сочинений выходит в свет?), да что-то мешает. И понятно что. Не успев стать писателем в самом «тупом» и «простом» смысле слова (то есть не научившись худо-бедно складывать слова, держать повествовательный ритм, строить сюжет, обрисовывать характеры и т.п.), Сенчин обрел статус «литературной фигуры». Первые его рассказы стали поводом для очередного тура старинной интеллигентской забавы под кодовым названием «найди самородного гения». Каковой должен выйти из толщи народной (читай -- провинциальной) жизни, обладать неповторимым личным опытом (желательно -- пугающим), смело резать правду-матку о тяготах земного бытия и носить в душе «что-то светлое». Со «свинцовыми мерзостями» у Сенчина был полный порядок -- кроме них, в его прозе не наблюдалось ровным счетом ничего. Если не считать молодого героя-рассказчика, соименного автору. «Автобиографизм» призван удостоверить «подлинность» страданий. Вы, дескать, тут в столицах жируете, на дискотеках оттягиваетесь, «про умное» треплетесь, а я прошел огонь, воду, медные трубы, мучился в захолустном театрике («Минус»), корячился на родительском огороде (рассказы), торговал обувью в соблазнившем, но обманувшем Питере («Нубук»). И сохранил свою «чистую душу». А теперь всем вам «покажу».

Ну и показывает. Предсказуемость -- сто процентов. «Новый Вавилон» на Неве, мелкие бизнесмены, имитирующие бизнесменов крупных, пьянки, обманы, зависть к тем, кто дорвался до большего, проститутки, клубы, закулисные «хозяева», наркотики, пропавшая любовь, исчезающие деньги, утраченные иллюзии. Только не тянет герой-рассказчик на Люсьена де Рюбампре. Как не тянет ни один из его приятелей на Растиньяка или Вотрена. Персонажи не просто мелки -- безлики. Отдельные «сюжеты» (как рассказчик подцепил гонорею, как его приятеля посадили за наркотики) не только банальны, но и внутренне не связаны. Восхождения-нисхождения покорителя «Нового Вавилона» (вплоть до возвращения под отчий кров) никак на его внутреннем мире не сказываются. Что не удивительно, ибо никакого «внутреннего мира» у героя-рассказчика нет. Есть его фальшивый знак -- имя автора. Сумевшего в итоге покорить Литературный институт и столичные редакции. (Надо полагать, об этом Сенчин напишет следующий опус. И назовет его уже не повестью, а романом.) Но самое смешное, что нет в «Нубуке» и «мира внешнего» -- вся якобы густая фактура кажется набором картонных декораций. Это не «мнимость» сегодняшнего мира (жизнь у нас всякая: когда «мнимая», а когда и вполне реальная) -- это мнимость письма. Насквозь вторичного. Ученического. Но с постоянной оглядкой на «учителей», которым при любой погоде хочется отрыть очередного самородка на свалке «свинцовых мерзостей».

И ведь не скажешь, что журналы наши вовсе потеряли вкус к прозе. В том же декабрьском «Новом мире» помещены четыре рассказа из «Книги для тех, кто любит читать» Алексея Слаповского. Прозаик, которого прежде старательно попрекали «многописанием», появился на публике после солидной паузы (его последние работы -- роман «День денег» и повесть «Талий» -- увидели свет летом 1999 года). Возвращение свершилось без нарочитой жестикуляции. Все почти «как было». Только вместо «Книги для тех, кто не любит читать» (сборник «малой прозы» Слаповского, что формировался на протяжении 90-х годов) -- «Книга для тех, кто любит читать». Усекновение отрицательной частицы -- свидетельство социокультурных изменений. Или надежды на них. Слаповский и раньше в читателя верил, а теперь -- тем более. Именно потому он легко соединяет несоединимое -- гротескные скетчи («Герой Анисимов», «Путешествие технолога Лаптева»), жесткий психологический этюд («По венам»), притчу, вырастающую из «правильного» рассказа об одиночестве («Цапля»). В финале последнего рассказа птица, которую герой принял за цаплю, оказывается обыкновенным голубем. «С одной стороны, Орефьев, получается, придумал цаплю, сыграл в то, чего нет. Но с другой -- если он верил в цаплю хоть немного, значит она была, вот эту цаплю он и защищал, за нее он и бился в телефонных разговорах, пережив несколько по-настоящему бурных и жизнедеятельных минут. (Орефьев тяжело болен и, как правило, ни с кем не общается. -- Ред.) К тому же если уж возникла мысль о цапле на трубе городского дома, то почему бы не возникнуть и самой цапле? Что в этом невероятного? Значит, может стать вероятным и другое невероятное. То есть, в сущности, все». Герой понял главную (и всегдашнюю) мысль своего создателя: мир непредсказуем и свободен (подчас это страшно), а человек волен выбирать меж непредсказуемой свободой и клетками разных -- «игровых» или «натуральных» -- мертвых стереотипов. Жизнь невероятнее любой выдумки, а потому стоящая выдумка так похожа на жизнь. И не похожа на «нубучные» декорации.

Одна из главных удач журнала (не только №12, но и годового комплекта) -- публикация мемуарных зарисовок великого лингвиста Александра Реформатского «Из «дебрей» памяти». Главные герои -- учитель Реформатского Дмитрий Николаевич Ушаков, художник Александр Давидович Древин, сам рассказчик и его невероятно свободный (как бы обычный) русский язык.

Прозаический расклад «Дружбы народов» (№12) похож на «новомирский». Окончание романа Бориса Евсеева «Отреченные гимны» повергает в глубокую задумчивость. Евсеев, разумеется, не Сенчин -- литератор он опытный, про необходимость сюжета слышал, всяких философских и богословских книг читал немало. Вот и решил сконструировать современный «проблемный» роман -- с мистикой (истинной и ложной), разведками-контрразведками, мафией, церковным духом и горькой постсоветской участью советского ученого. Как бы фантастика. Как бы триллер. Как бы «высшая мудрость». «Страшный пылающий удар перевернул мысли Никодима вверх дном, вздул их громадным кровавым пузырем, без следа рассеял над РУБРом». Ох! Когда Чингиз Айтматов обнародовал свою мистико-космическую попсу про «Тавро Кассандры», Евсеев напечатал в «Литературной газете» (январь 1995 года) редкостно здравую (и блестящую по форме) рецензию. Долг платежом красен -- вдруг Айтматов из прекрасного далека умно откликнется на «Отреченные гимны»?

Роль Слаповского в «ДН» отведена Александру Хургину, чей цикл «Маленькие трагедии. Или не трагедии» по-хургински изящен, остроумен, непредсказуем и обаятелен. Хотя и очень печален. «Маленьких трагедий» у Хургина четыре. Что корреспондирует не только с пушкинским «прообразом» (зримых отсылок к «Моцарту и Сальери» или «Каменному гостю» у Хургина нет), но и -- в силу игры случая -- с «новомирской» подборкой Слаповского. Рассказ Леонида Костюкова «Друг мой Шерлок» (да, про Холмса, да, от лица доктора Ватсона) задуман гораздо лучше, чем написан, но читается все равно с удовольствием. Для тех, кто хочет благодушно расслабиться, помещена крупная порция баек кинорежиссера Георгия Данелия «Безбилетный пассажир» (начало в №11, продолжение впредь): «Путь к причалу», «Я шагаю по Москве», Конецкий, Борис Андреев, Леонов, Шпаликов, Верико Анджапаридзе, юный Никита Михалков, гулянки в Крыму, скандалы в инстанциях, загранпоездки с кипячением чая в раковине, пьяные медведи, грузины, функционеры... И никакой мании величия.