У Сергея Солоуха странная судьба. Нет, наверное, сейчас в России большего «западника» и модерниста, чем этот кемеровский прозаик. Кто еще так свято верит в самоценность поэтического слова? Кто всегда готов бесконечно вить метафорические гирлянды, упиваясь переливами тончайших звуковых и смысловых оттенков? Кто так подчиняется всюду распознаваемому скрытому ритму, а потому дарует ему ослепительную свободу и полную власть, словно бы и не думая о каком-то там читателе и тем паче о каких-то там проблемах-идеях? Между тем наши вездесущие и настырные «открыватели новаторов» («изобретатели велосипедов») Солоуха почти не замечают и уж во всяком случае не спешат восславить его головокружительную прозу.

Многое, конечно, здесь можно списать на «обстоятельства» -- удаленность от столичной литературной тусовки, долгие и в итоге бесплодные издательские мытарства первого Солоухова романа «Шизгара, или Незабвенное сибирское приключение» на исходе перестройки, его запоздалое появление в «немодной» «Волге» (1993)... Можно внести надлежащие уточнения, сообщив, что проза Солоуха пользуется изрядной популярностью в Сети (кстати, Солоух из почтенных старожилов молодого русского Интернета). Но корректные оговорки не поколеблют главной (и привычной) несправедливости: Он в Риме был бы Брут, в Афинах -- Периклес, а здесь...

А здесь для, условно говоря, традиционалистов Солоух слишком сложен, причудлив, бесшабашен, опьянен свободой и музыкой. Для патентованных же законодателей быстро меняющихся литературных мод он слишком прост. Слишком наивен. И -- человечен. Ибо все Солоуховы словесные хороводы и кадрили, полеты и прорывы, метризации и аллитерации, метафоры и шутливые цитаты немыслимы без его восторженной любви к миру и человеку. Тот, кто умеет любить все -- широкошумные дубровы, быстрые реки, цветущие поля, уютные дачки, заплеванные городские дворы, хрипящие поезда, непутевых пропойц, щеголеватых спортсменов, затюканных училок, разбитных киоскерш и так далее почти до бесконечности, -- обречен писать, по слову Маяковского, про это. Вот Солоух и пишет о том, как люди любят, ищут любовь, ждут ее, находят, теряют... Только о том и пишет.

Так было в до сих пор не дождавшейся издания «Шизгаре», в поэме «Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева» (1996; издан в Кемерове мизерным тиражом), в циклах рассказов «Картинки» (частично печатался «Октябрем») и «Разное». Теперь «Картинки» (двенадцать рассказов с «чеховскими» названиями -- «Крыжовник», «Дом с мезонином», «Степь» и т.д.), «Разное» (шесть рассказов с названиями, заимствованными у Бунина--Куприна--Андреева, -- «Баргамот и Гараська», «Морская болезнь», «Господин из Сан-Франциско» и т.п.) и «Клуб..» составили сборник, выпущенный «О.Г.И.». Поэма дала книге название, что вполне разумно (чтим мы крупные жанры), но может кого-то сбить с толку. Потому что «Клуб...» -- сочинение горькое, но вопреки печально развязывающемуся сюжету не мрачное. Потому что хоть и навалом там густой и мерзкой «пришибеевщины» (куда больше, чем в рассказах), все-таки уступает она напору музыки, света, молодости, жизни. Потому что и самые одинокие сердца не так одиноки, когда их пульсацию слышат автор и читатели.

Истолковывать прозу Солоуха совсем не хочется. (Про любовь сказал, а остальное приложится.) Хочется цитировать, завлекая неофитов в этот фантастически реальный, цветущий, поющий, дразнящий невероятными запахами, обманчивый в мелочах, но глубинно честный и добрый мир. Тут важны не сюжеты, хотя выстраивает их Солоух мастерски и в миниатюрах, и на широком поэмном пространстве «Клуба...». Тут всего важнее, как говаривал почтенный Василий Кириллович Тредиаковский, «звон». Кто его расслышит, тот не разлюбит. Вот и послушайте:

«На масленицу чудеса являются из помойки. Там, в штабелях и штакетниках из забытых рождественских елей, среди зеленых иголок недавнего праздника, с ветерком мимолетной оттепели заводятся желтые шарики цыплячьего пуха -- летние гнезда снежинок. Из года в год в ночь волшебного преображения хороводы дурковатых ряженых на забытых свалках и пустырях ломают самые тонкие ветки, самые нежные лапки и вяжут маленькие букеты, пахнущие зимними звездами. Валенки танцоров поднимают белую пыль, а губы поющих превращают ее в сизый туман, на рассвете же весь праздничный урожай неизменно достается всякого рода утренним проходимцам.

Так в город приходят мимозы и керосиновая радуга липнущего к ним целлюлозно-целлофанового жира» («Баргамот и Гараська»).

Солоух утверждает, что цикл «Разное» призван был стать весенне-зимне-осенним дополнением к по-летнему ликующим «Картинкам». Так-то оно так, и переход от зимы к весне в «Баргамоте...» выписан с точностью и изяществом, но летний дух в рассказе все равно доминирует. И не только в этом. Про зиму и без Солоуха напишут, а он и в декабре чует июль. И потому трижды прав Роман Лейбов, чья сентенция оттиснута на задней обложке новоизданного сборника: «Когда я думаю о Сергее Солоухе, на меня неизменно накатывает волна оптимизма; надо быть уж совсем круглым дураком, чтобы не понимать, что такой писатель мог быть дан только великому народу!» Подписываюсь двумя руками.