Отобранные самим Брессоном 133 снимка -- 133 «решающих мгновения», доставляющих «физическую и интеллектуальную радость». Работы идеолога агентства «Магнум» приезжают в Москву уже в третий раз: история московской биеннале стартовала в 1996 году с ретроспективы Картье-Брессона, с почестями выставленной в Музее частных коллекций, по правую руку от Пушкинского. С тех пор многое изменилось: цитаты из «Воображаемой реальности» настроили молодых русских фотографов на очередную «новую волну». Но выставка французского фотопатриарха по-прежнему остается для московской Фотобиеннале сюжетообразующей. Так что экспозицию в Манеже вполне можно окрестить: «Картье-Брессон и другие».

В теории все кажется просто: «Когда фотограф наводит видоискатель, линия прицела проходит через его глаз, голову и сердце». Но попробуй начерти эту линию так, чтобы на выходе получились очертания вокзала Сен-Лазар с одинокой фигуркой прыгающего через лужу человека.

В начале своей карьеры он хотел стать кинематографистом. Свою первую фотосерию отнес сперва Бунюэлю, потом Ренуару. Первый брезгливо поморщил нос, второй взял молодого энтузиаста вторым режиссером. Позднее Бунюэль признался, что вся теория сюрреализма уложилась в одном-единственном кадре Картье-Брессона: том самом, где усатый дядька в шляпе сверлит своим носом натянутую на стене тряпку (Брюссель, 1932). Страсть к поиску «последнего кадра» определила его карьеру в кинематографе. «Режиссер подобен романисту, а я всегда тяготел к краткости», -- сказал он много лет спустя. Тем не менее интерес к кино сделал свое дело: классический картье-брессоновский кадр вмещает в себя несколько планов. На снимке «Римский амфитеатр», сделанном в 1933 году в Валенсии, нарисованная на заборе цифра семь развела по обочинам кадра двух разных персонажей -- внутрикадровый монтаж, доступный лишь единицам режиссеров.

В документальном фильме 2003 года The Impassioned Eye 94-летний Картье-Брессон, сидя на крыше своей парижской мастерской, качает головой: «Я давно не снимаю -- во всяком случае, на натуре. Нынешний свет слишком ярок для меня, а современные цвета подавляют зрение: я не различаю линий». В том же фильме другой «магнумский» -- Фердинандо Шанна рассказывает, как, заполучив первый раз альбом Картье-Брессона, переснял каждый кадр, а потом сам проявил и напечатал: «Я пропустил его работы через себя. Попробовал повторить руками то, что делает он. Но воспроизвести это невозможно».

Картье-Брессону можно подражать, но его интонация невоспроизводима. Отчасти потому, что тот мир, где линии легко читались, где архитектура укладывалась в графику, а пластика тел создавала композиции, утонул во времени. В современном мегаполисе картье-брессоновский кадр не поймаешь -- вооружись ты хоть десятком «леек» и слей ими километры черно-белой пленки. Фотогения неспешной человеческой жизни, где собирались большими семьями на воскресные пикники, где люди прыгали через лужи, вручную шили сапоги и носили по улицам противни с горячими пирожками, если где и сохранилась, то в укромных уголках провинциальных городов и экзотических странах третьего мира. Куда и устремилось в поисках «решающего мгновения» следующее поколение «магнумцев». Эти «другие» представлены на выставке в Манеже работами вдовы Анри Картье-Брессона бельгийки Марны Франк и патриарха агентства Элиота Эрвита. «Другие» -- не потому что хуже или лучше, а потому что «Фотограф» par excellence -- один. Во всяком случае, так считает куратор московской выставки Картье-Брессона, основатель легендарной серии Photo Poche Робер Дельпир.