Разное говорят про московскую публику -- кто-то считает ее снобской, кто-то слишком взыскательной, а другие, наоборот, грубой, невоспитанной, не разбирающейся в искусстве. Но есть театры и режиссеры, которым жаловаться не на что -- однажды полюбив, московские театралы отдаются им безоговорочно и взахлеб, носят на руках и ставят в графу милых особенностей то, что в других постановках считали бы недостатком. Понятно, что в этот «список фаворитов» попасть нелегко, но и вылететь трудно, хотя бывает и такое -- охладели же к Питеру Штайну, в 90-х залюбленному московскими театралами до полусмерти. Зато тот фестиваль, у которого в запасе есть козырной постановщик, имеет огромные преимущества перед другими -- иностранный режиссер, подсевший на жаркую московскую любовь, как на иглу, ездит сюда снова и снова, его связи с фестом становятся почти семейными, и он рад делать совместные постановки специально для Москвы.

Фаворитов, разумеется, немного: в арсенале NET -- Алвис Херманис, у Сезона Станиславского -- Эймунтас Някрошюс, а у гигантского Чеховского фестиваля -- сразу несколько. Вслед за Штайном появился Деклан Доннелан, теперь его немного потеснил Робер Лепаж. А на Чеховской юбилейной неделе мы поняли, что в этом списке утвердился еще один иностранец -- клоун и режиссер швейцарского театра-цирка «Сунил» Даниэле Финци Паска.

Его ностальгическое цирковое шоу «Дождь», в финале которого актеры играли под ливневым дождем в дворовый футбол, несколько лет назад на Чеховском фестивале имело успех. На прошлом Чеховском постановку Финци Паски уже ждали, и пронзительно сентиментальная, нежная, изобретательная фантазия «Туман» -- о детстве в маленьком городке, где, выходя из дома в густой, как молоко, туман, прощаешься навсегда, -- снова прошел на ура, хотя скептики и называли его «Амаркордом для бедных». К тому моменту генеральный директор Чеховского фестиваля Валерий Шадрин уже понял, что вытащил новый выигрышный билет, и договорился с Паской о юбилейной постановке Чехова. Поставить «наше интеллигентское все» языком цирка -- затея остроумная, но рискованная. Впрочем, дальновидный Шадрин тогда уже понял, что мечтательного циркача москвичи занесли в список фаворитов. И не ошибся.

«Донка» цирка «Сунил», поставленная вместе с Чеховским фестивалем и знаменитым швейцарским театром Види-Лозанн, -- это снова набор трогательных воспоминаний, музыки и изысканно-воздушных видений, в которых самого цирка становится все меньше, что жаль. Клоуны-актеры, как и раньше, начинают представление с пролога, который они читают, переходя с одного языка на другой, даже на запинающийся русский. Все эти рассказы о театре, который 150 лет назад выстроил русский барон в Лугано, а теперь на этом месте школа, где все мы учились, рассказы о том, что в тот день, когда в Таганроге родился мальчик Антон, в Швейцарии родились три девочки, и, конечно, это перекликается с «Тремя сестрами», и тому подобные параллели и совпадения, которые кому-то кажутся значимыми, -- это не содержательная часть, а попытка настроить зрителя на волну театра «Сунил». Волну, на которой как будто случайный набор летучих лирических сцен, туманно-ассоциативными связями соединенных друг с другом и с Чеховым, складываются в единую грустно-ироническую картину.

Поскольку на этот раз спектакль был инспирирован Чеховым -- врачом и больным -- картинки складывались вокруг больничного сюжета и вообще темы хрупкости и недолговечности. Акробаты в нижнем белье с госпитальных кроватей поднимались в вышину по полотнищам, будто по бинтам, доктор пытался как-то развязать пострадавшую с телом, закрученным в узел, длинный ряд клизм использовали, чтобы пускать клоунские струйки слез. А еще был лед -- громадная люстра с круглыми льдинками-подвесками (привет някрошюсовскому «Гамлету»), которые сыпались вниз и под ногами разлетались осколками; ледяной столик на витой ножке тоже падал и разбивался, а актеры ходили по холодному крошеву босиком. Но, честно говоря, все то, что сплелось с больничной и вообще трагической темой, -- госпитальный белый цвет и красные оттенки крови, печальные разговоры и тревожное катание медсестрами туда-сюда кроватей -- было не самым сильным в постановке. Автор спектакля, и без того склонный к избыточной и иногда приторной сентиментальности, в некоторых сценах так давил на зрителя, требуя печали и умиления, что вызывал отторжение. Зато там, где он возвращался к себе, к музыкальному и поэтическому цирку, «Донка» действительно была прелестна. И номер на трапеции, где три сестры в белых многоярусных платьях, будто бы толкаясь на качелях, падали, взлетали и крутились в воздухе, болтая ногами. И стильный номер с лентами-удочками (ведь спектакль и был назван «Донкой» по названию удочки с бубенчиком для глубокой воды, а Чехов очень любил ловить рыбу). Ну и самый веселый номер, где две гимнастки, расположившись на полу, принимали разные позы, а камера, снимающая их сверху, проецировала картинку на высокий экран, отчего казалось, что девушки делают невероятные кульбиты и вопреки всем законам зависают в воздухе.

Похоже, «Донка» -- тот случай, когда никакие переборы, длинноты и прочие «отдельные недостатки» не влияют на отношение зрителей к любимцу. Огромный зал Театра имени Моссовета все дни показа в финале гремел аплодисментами, вопил от восторга и вставал, чтобы поприветствовать Финци Паску, который выходил на поклоны ну очень счастливый.