Художник Вадим Захаров тонко и точно работает с тем дословесным каркасом языка, что восхищал когда-то футуристов. Только в отличие от футуристов Захаров не бежит наследия мировой культуры, а стремится ему навстречу. Это подтверждает новая масштабная выставка No distance в недавно открытой галерее GMG, симпатичной прежде всего внятной выставочной политикой, предусматривающей показ классиков современного искусства.

Год назад Вадим Захаров был стипендиатом премии Иосифа Бродского, базирующейся в Американской академии в Риме. В академии, где вашему обозревателю посчастливилось быть гостем другого мэтра, Никиты Алексеева, создано все для самой плодотворной работы. Все и даже больше, учитывая расположение академии в живописнейшем месте с лучшими видами на древности Вечного города.

Живя в Риме, Вадим Захаров в буквальном смысле захотел понять его на ощупь, проделать тактильное исследование великой столицы искусств, а потом поделиться с нами своими совершенно искренними, часто восторженными переживаниями, ничего общего не имеющими с той интеллектуальной выморочностью, которой часто грешат проекты академиков концептуализма. В каком-то смысле Захаров решился концептуализировать саму эмоцию от встречи с великой культурой. А как чаще выражается эмоция в тексте? Да, знаками препинания, обозначающими ритмику и мелодику, иначе -- интонацию фразы. Вот эту рафинированную интонацию пунктуации невидимого Текста о Вечном городе и проявил в своих работах художник. Собственно Текст невидимкой оставлен благоразумно. Рим в культуре описан и заархивирован так, что предъявлять его во вновь созданных опусах имеет смысл по аналогии с апофатическим богословием, путем отрицания четких определений. Ведь сущность Бога несоизмерима с нашими ограниченными знанием и языком.

В Риме Захаров вновь взял на себя известную роль инфантильного пастора, на сей раз интересующегося идеологией католической религии. В одном из залов выставки размещены фотографии фрагментов десятков исповедален, под которыми, будто археологические трофеи, инсталлированы керамические слепки фактуры переплетов металлических ставен и пластин маленьких комнат для исповеди. Вот эта, по словам самого художника, "вербальная интонация исповеди тысяч людей" и наполняет восприятие культуры искренней, невербализуемой, а потому чисто художественной, пластической эмоцией.

На одном из экранов демонстрируется фильм, где художник в образе мертвого пастора (аллегория последней ступени смирения?) позирует другому художнику, молодому американцу Михаилу Гримальди. Захаров в пасторской одежде лежит на полу. К пальцу левой руки привязана веревка, спускающаяся из окна в парк. На конце веревки привязан корм для голубей и чаек. Захаров лежит и пальцем ритмично дергает. По аналогии с удочкой приманивает на наживку птичек. Гримальди его рисует. Вдруг по экрану проплывают белые фигурки. Сперва в цепочку по одной, затем целыми стаями. Слышится сакральная музыка, перемежающаяся авангардными звучаниями. Фильм-акция называется «Мертвый пастор, ловящий ангелов». Совершенно детский абсурд искренностью своей избавляет от предрассудков в желании трудного движения к знанию.

Другой фильм-акция еще интереснее. Называется «No distance. 1 работа -- 100 интерпретаций». Художники Захаров и Гримальди стоят у висящего на стене белого листа. Гримальди обнажен по пояс. Захаров в пасторском одеянии. Правая рука Захарова и левая Гримальди связаны вместе. Получается как бы одна рука с двумя кистями. Гримальди водит по бумаге кистью Захарова, в пальцах которой зажат уголь. Он рисует захаровской рукой. Сперва пастора с дьяволом, затем -- с ангелом. Рисунки выходят похожими на кардиограмму. Контуры дрожат, штрихи прыгают. Гримальди страшно неудобно. Захаров все время наклоняется, вертится, чтобы акцию рисования вдвоем с помощью свободной руки заархивировать в разных жанрах и видах искусства. Параллельно с акцией он снимает процесс рисования на видео, лепит контуры нарисованных фигур из пластилина, даже сам чертит что-то на спине американского коллеги. Акция производит сильное впечатление. Странная, вывихнутая и по-своему симпатичная пантомима обреченных заниматься общим делом порознь, быть сцепленными в одно, но оставаться по отдельности оказывается отличной визуальной аллегорией интертекстуальности как таковой. Стоит титанических усилий удержать целое образа перед угрозой немилосердно раздраивающих его сотен интерпретаций.

На первом этаже галереи показана инсталляция-ключ ко всей выставке. Называется «Гарнитур Святой Себастьян». По авторским эскизам Захарова была изготовлена мебель, повторяющая те формы тронов, башен, гор-лещадок, что мы видим на иконах с обратной перспективой. В эту мебель вонзились супрематические красные клинья из композиций Лисицкого. Опять же по касательной и без внешних идеологических заноз художник соединяет три культурные традиции: иконопись, религиозное искусство Запада и авангард, конструируя из них пунктуационные палочки-полочки того гарнитура, который, по мысли мастера, являет собой «некую естественную, неповторимую фигуру времени и жизни». Эксклюзивность гарнитура культуры гарантируется личным опытом и памятью автора.