В зале Третьяковки на Крымском валу, где открылась первая персональная выставка художника Владимира Боровиковского (1757--1825), связавшего своим творчеством две эпохи, век Екатерины и век Александра, посчастливилось встретить крупнейшего в России специалиста по искусству XIX -- начала XX века Глеба Поспелова. Задал мэтру один вопрос: выдержал? Он в ответ: достойно! Этот герметический обмен репликами на самом деле расшифровывается просто. У историков искусства каждая персональная выставка известного и популярного классика вызывает тревогу: а ну если персоналка окажется разоблачением созданного (во многом самими же историками) мифа о нем как о великом (выдающемся, гениальном -- нужное подчеркнуть) художнике? Слава богу, масштабно и тщательно сделанная персональная выставка Боровиковского (куратор Людмила Маркина, спонсоры -- «Сургутнефтегаз», British American Tobacco), включающая около 200 произведений, собранных по всей России и даже за ее пределами и сопровождающаяся изданием солидного каталога, CD-ROM, подтвердила, что творчество Владимира Лукича мы раньше не переоценивали, а недооценивали.

Боровиковский записан у нас сентименталистом и для широкого зрителя является автором нескольких известных портретов, прежде всего Марии Лопухиной, дочери генерал-майора И.А. Толстого. Этот портрет, как и «Струйская» Рокотова, вынужден отдуваться за все прелести сентиментального мирочувствования. Нежность эмоций, тонкость движений души, мягкая мечтательность, безграничное обаяние, кокетливая рассеянность -- вот что держит в плену глаз и сердце зрителя и является формулой живописи сентиментализма. Боровиковский конечно же был великим иконографом сентиментального портрета. В каждом случае насыщал картину мудрыми говорящими деталями, помогающими влюбиться в модель и словно пригрезившийся ей мир, в котором она пребывает. В XVIII веке параметры этого мира, режиссура культа чувств уже заданы. Они надиндивидуальны и действуют как трафарет, куда нужно вписать очередное личико.

Выставка показала: гений Боровиковского в том, что он, может быть впервые, разрушил жесткую детерминированность этой формулы. Он вывел модели из ролевого амплуа на доверительное общение, на тот уровень, где действует Личность. Потому-то так интересно пребывать среди умело выстроенного дизайнером ГТГ Г. Синевым портретного лабиринта. Да, композиционные схемы во многом незыблемы. Они представляют человека, словно прибывшего в гавань домашнего дружества. Удалившегося от житейских бурь в порт семейный, в идиллию усадебной природы, там, где нежность сердца раскрывается безмерно. Даже руки моделей обычно мягко складываются в замок или опираются, словно якорь, на какую-нибудь мраморную полочку. Кстати, вся мудрость любимых Боровиковским говорящих жестов и поз тонко интерпретирована сотрудниками отдела образовательных программ ГТГ во главе с Еленой Герасимовой в отдельном разделе, где можно увидеть старинную книгу -- пособие по изучению художником языка жестов и привезенный из Исторического музея древний манекен на шарнирах. С его помощью живописцы XVIII столетия оттачивали свое мастерство в «позерстве» и жестикуляции.

Однако точно выверенное изображение каждой модели Боровиковского в зените ее общечеловеческой сущности (что конечно же роднит такое понимание портрета со средневековой парсуной) сочетается с начальными попытками включить портретируемого в исторический поток времени, в котором только и возможно явление Личности. Используя определения уважаемого Глеба Поспелова, модели Боровиковского вписаны в исторический ход времени на стадии «утренней безмятежности» и «покоя полдня». Тем не менее они вписаны, раскрываются в движении душевных сил, потому так исключительно интересны и любимы, потому предвосхищают истории-судьбы в портретах Ореста Кипренского. И эта включенность в ход истории не случилась бы, если бы не феноменальное мастерство живописца, его умный и точный глаз.

Отдельная страница творческой биографии Боровиковского -- религиозная живопись. В советское время ее не замечали. Сегодня чересчур о ней шумят. На мой взгляд, учитывая историю личности художника, его малороссийское происхождение, а также его увлеченность мистическим богословием, религиозные образы боровиковской живописи с их чрезмерной, умильной экзальтацией и фантастической иконографией можно признать чем-то вроде странного, но все равно прекрасного слепка творческой души самого мастера, ненаписанного автопортрета.