Цикл рассказов Владимира Сорокина «Сахарный Кремль» (М., «АСТ», «Астрель») логично продолжает его двухгодичной давности повесть «День опричника». (Оба опуса автор назвал «романами» -- видимо, для пущей важности.) Честно говоря, очень хочется скопировать собственный злобный отклик на «День опричника», да сомнительная репутация «литературного критика» (элементарные приличия, страх быть обвиненным -- вполне справедливо -- в умственной лени) заставляют отказаться от этого единственно здравого решения. А жаль. Потому что ничего нового ни в творении Сорокина, ни в описываемом им «светлом будущем» (Московия 2028 года) отыскать невозможно. Ведь когда удалой опричник Комяга задал многомудрой сибирской сивилле наш извечный вопрос «Что будет с Россией?», ответила она однозначно: «Будет ничего». Какие ж тут новости? Откуда им взяться? Хоть в сиквеле, хоть в моих суждениях об оном.

А потому все-таки приходится цитировать свою стародавнюю писанину: «Сквозного сюжета здесь (в «Дне опричника». -- А. Н.) не может быть по определению, ибо единственное возможное для опричника «событие» -- лишение должности, а оно подразумевает физическое уничтожение персонажа». Что и происходит в финале «Сахарного Кремля» (рассказ «Опала»).

«-- Послушай, Кирилл! -- Комяга повысил голос. -- Завтра мы будем жить в другой стране. Завтра будет поздно! Новую метлу государь готовит. А в ней-то прутья зело часты. Тебе же не веки здесь затворничать! Время дорого! Что тебе сказал государь?

Кубасов (опальный окольничий, которого хозяин Кремля намерен венчать на царство, то ли всерьез, то ли по методе Ивана Грозного, сделав козлом отпущения. -- А. Н.) поднес палец к большому узкогубому рту:

-- Тсс... Сейчас.

Подошел на цыпочках к столу, выдвинул ящик, вынул большой черный маузер, взвел курок, быстро прицелился в лоб Комяги и выстрелил. Мозг Комяги сильно брызнул из затылка на ковер. Комяга упал навзничь <...>

Кубасов посмотрел на лежащего на ковре Комягу <...> Глаза его остановились на сахарном Кремле (этот символический государев гостинец детям -- и не только детям -- России возникал, понятное дело, во всех рассказах цикла. -- А. Н.), стоящем в углу на невысокой мраморной колонне. Он выстрелил по Кремлю. От Кремля полетели сахарные куски».

Сперва не стало газа. («Все повысосали, гады косоглазые!» -- весело констатирует опальный, превращающийся в преемника. Читатель не удивляется: уже первым рассказом -- «Марфушина радость» -- он проинформирован, что сырье в Московском царстве на исходе: православные согласно государеву указу используют дровяные печи, а лифты в сохранившихся многоэтажках работают по строгому графику.) Потом -- шефа опричников («Батя арестован <...> Не то, чтобы арестован, а токмо по приказу государя на сутки задержан для выяснения»). Потом -- нашего Комяги (надо думать и всех прочих Батиных присных). Потом -- сахарного Кремля. Да и самого государя окольничий намерен встретить по-царски, не дожидаясь, пока возложит на него патриарх шапку Мономаха.

«-- Государь наш -- крыса помойная! -- с усмешкой произнес Кубасов, своим оплывшим лицом к Комяге приближаясь. -- Четвертовать его на Лобном, а? («Мастеру стилизаций» не худо бы знать, что Лобное место использовалось по иным надобностям. И не путать третье лицо глагола существования с первым, то есть не писать в рассказе «На заводе»: «Ничего -- есмь пустое место». Не говоря о такой ерунде, как различение звательного и именительного падежей у существительных. Но это так, к слову. Вдруг автор таким манером шуткует. -- А. Н.) А можно и шестировать (так. -- А. Н.), а? Или девяносторовать, а? И -- псам, псам, чтоб полакомились, а? За все хорошее, за все пригожее. За все далекое, за все широкое».

Тоже предсказуемо. В рассказе Underground людье, обиженное по государевой воле, глотает галлюциногены, дабы ощутить себя собаками, упоенно рвущими и былых властителей-обидчиков. «Выкатился из жерла (Царь-пушки, на ядрах которой государыня в рассказе «Сон» испытывала мощный оргазм. -- А. Н.) наследник, кинулся прочь. Но и пяти шажков не успел сделать, как лапа когтистая сбила его, позвонки ломая. Сомкнулись клыки Ариши вокруг шейки теплой. Только хрип изо рта наследника выполз. Дрожа от счастья и нетерпения, стала жрать Ариша наследника. Раскололась, как яйцо, голова наследника, затрещали кости, брызнула на камень бесценная кровь. Давясь и урча, глотала Ариша теплое мясо». Уж если тихая затурканная девушка такое вытворяет (неважно, в бреду или наяву; все персонажи сахарнокремлевского цикла вожделеют к кокаину так же, как и к его сладкому «детскому» заменителю того же белого цвета, а потому здесь принципиально не различаются «реальность» и «видения»), то опальному окольничему иного просто никак не дано.

«-- Вон, -- Кубасов показал на окна с пушками. -- Три грации моих <...> Жду их всех (государя с патриархом и присными. -- А. Н.) к обеду! Готовлюсь. Вон, смотри, Комяга...

Кубасов подошел к среднему окну, сел в кресло, спустил предохранитель на пушке и дал короткую очередь по газону. На газоне беззвучно выросли три взрыва и опали.

-- Добро пожаловать, крысюки! -- захохотал Кубасов».

Ну, стрельнет толстомясый мордоворот по точно таким же визитерам. Ну, перекрасит Кремль (куда споро направится, покинув подмосковную вотчину) из белого в серо-буро-малиновый цвет. Ну, стянет страну «новым обручем». Сюжет-то все равно не возникнет -- история не начнется. Из ничего может выйти только ничего. Тоскливое повторение сто раз пройденного (проболтанного), у которого тоже не было никакого значения. Не все ли равно, как в 2029 (или 2156) году будут именоваться державный людоед и его верные псы-людодавы, какой сладкой дурью будет тешить себя смурное и забитое население, какие побасенки будут травить бедолаги в обеденный перерыв (рассказ «Харчевание» -- довольно неуклюжая и плохо мотивированная ерническая вариация «рабочей» части «Одного дня Ивана Денисовича») или в длиннющих хвостах за дефицитом (рассказ «Очередь» -- забавный, хоть и уступающий оригиналу, ремейк старой одноименной вещи Сорокина), какие декорации возникнут «На заводе», в деревне («Хлюпино»), в «Кабаке» (капустник из жизни «героев нашего времени», пригодный хоть для «Первого канала»), в «Доме терпимости» (унылая игра в «жесткую эротику») и на съемках «продвинутого», «рискованного», но идеально соответствующего официальным квазиидеологическим стандартам фильма («На съемках»)? Ничего и есть ничего, трактоваться же оно может (и должно) в соответствии с «духовными запросами» реципиентов, неизменно охочих до изготовленных Сорокиным яств. Для кого -- обличение неизбывного российского тоталитаризма (вполне безадресное и бессмысленное, ибо «всегдашность», то есть отсутствие истории и участвующих в ней личностей, подразумевает выдачу индульгенции любому палачу, который стал таковым только по воле случая и ничем от своих жертв не отличается). Для кого -- сладострастное «укрепляющее» обслуживание той химеры, которая тщится выдать себя за единственную реальность. О сравнительных достоинствах редьки и хрена (равно как об их взаимоконвертации) рассуждать не берусь. И без того тошно.