Осенью 1956 года компания московских интеллигентов яростно спорит о романе Дудинцева «Не хлебом единым». Одни печалятся: дети, читая Дудинцева, перестанут уважать родителей, учителей и советскую власть. Другие утверждают, что роман как раз поможет возродить настоящую -- разрушенную Сталиным -- власть советов. Дискуссию, чреватую ссорой, прерывает телефонный звонок -- у одного из гостей родилась дочь. Через двадцать лет празднуется ее день рождения, кто-то из старших вспоминает старинный спор, виновница торжества и ее друзья-сверстники удивленно спрашивают: «А кто такой Дудинцев?»

«Мы стали рассказывать, а молодые люди не могли понять, чем именно такой невинный «производственный роман» мог волновать их родителей. Мы и наши ровесники <...> пытались объяснить, что это значило для нас, почему мы надеялись, что такие книги могут улучшить жизнь в нашей стране».

Раиса Орлова рассказывает эту историю совсем не для того, чтобы столкнуть «отцов» и «детей». О молодых собеседниках она пишет с симпатией, о стычке 1956 года -- с легкой иронией, а роман Дудинцева отнюдь не возвеличивает. Она просто знает, что роман этот был и в свою пору много значил. Вне зависимости от того, как обошлось с ним строгое время и сколько человек помнят фамилию автора. Итоговая книга Орловой и Льва Копелева (из нее и почерпнут «дудинцевский» сюжет) называется «Мы жили в Москве. 1956--1980». Жили, надеялись, ошибались, радовались, работали, спорили, мучились, горевали. Менялись и оставались собой. Были. Мы -- это прежде всего ведущие диалог авторы, но не только. Мы -- это неформальная общность очень несхожих людей, трудно и по-разному выходивших из советского морока. Эпиграфом соавторы поставили концовку «Свидания» Пастернака -- великих стихов о великой любви: Но кто мы и откуда,/ Когда от всех тех лет/ Остались пересуды,/ А нас на свете нет...

Боюсь, что вариант «вопроса 1976 года» у ряда читателей возникает и сейчас. Ну да: А кто такая Орлова? Есть ответы справочников и энциклопедий. Раиса Давыдовна родилась в 1918 году, окончила МИФЛИ (легендарный «красный лицей») в 1940, занималась преимущественно американской литературой ХХ века (книга «Потомки Гекльбери Финна» вышла в 1964 году), написала для серии «Пламенные революционеры» повесть о борце с рабством Джоне Брауне «Поднявший меч» (1975). В 1956 году стала женой недавнего зэка германиста Льва Копелева и разделила его судьбу -- вплоть до вынужденного отъезда из страны (1980) и вскоре последовавшего лишения гражданства (1981). В годы изгнания появились ее книги «Воспоминания о непрошедшем времени» (1983), «Двери открываются медленно» (1984), «Хемингуэй в России. Роман длиною в полстолетия» (1986). Тогда же продолжалась работа над начатым еще в России (1974) исповедально-мемуарным повествованием-диалогом, отечественное издание которого увидело свет в 1990 году.

Эта ясная, печальная и удивительно добрая (хотя речь идет в ней о тяжелых временах) книга и дает настоящий ответ на вопрос о том, кем была (и осталась) Раиса Орлова. В самом начале, вспоминая первые послесталинские годы, Орлова пишет: «Люди тянулись друг к другу. Образовывались как бы клетки новой общественной структуры <...> В квартирах, а тогда еще комнатах коммунальных квартир, у столов, заставленных разнокалиберной посудой, за едой, которая чаще всего сводилась к водке с селедкой и винегретом, а потом к чаю с печеньем, происходили многочасовые роскошные пиршества мысли, создавались и оспаривались теории, ниспровергались старые авторитеты, утверждались новые». Чуть ниже Копелев замечает: «...домашние кружки <...> преобразовывались в салоны. Это старое слово стало обиходным сначала шутливо, а потом и всерьез <...> В 60-е да и в 70-е годы таких салонов возникало все больше, но они становились более замкнутыми.

Однако в некоторых домах, в том числе и в нашем, сохранялся дух открытых кружков ранней оттепели.

Мы еще дышали им в последние дни, прощаясь с Москвой».

Кажется, в этом суть. Орлова была хозяйкой и хранительницей открытого -- свободного -- дома, дома, который был по-настоящему своим для многих писателей и художников, правозащитников и диссидентов, правдолюбцев из провинции и властителей дум с мировой известностью, «отцов» и «детей». Дабы держать и вести такой дом, необходимы были и смелость, и внутренняя твердость, и отзывчивость, и душевная щедрость. Та самая щедрость, что движет просветителем-гуманитарием, который не может не рассказать о захватившей его книге или картине, что равно противостоит полицейскому «запретительству» и высокомерному снобизму. Наделенная даром восхищения, Раиса Орлова, кажется, не могла таить обретаемые духовные богатства при себе. Дом и мир не были для нее антонимами: отсюда азарт работ об американской литературе, отсюда любовь к публичным лекциям (от которых «сомнительная» Р. Д. была безжалостно отрешена), отсюда борьба за превращение рукописей в книги и энергичное распространение самиздата. Отсюда органическое сочетание «западничества» и «почвенничества».

Впрочем, обо всем этом гораздо лучше рассказано в книге «Мы жили в Москве». А я ограничусь двумя цитатами. В 1979 году Орлова писала Генриху Беллю: «...я шарила по книжным полкам -- что взять с собой на несколько дней? Взяла «И не сказал ни единого слова» (ранняя повесть Белля. -- А.Н.).

Едва нырнула -- окружающий мир перестал существовать... Изредка доносился голос Левы:

-- Почему ты плачешь?

-- Ничего не хочу, только чтобы Кэте и Фред снова были вместе...

В письме это получается прямолинейно, неправдоподобно, но, Генрих, это почти стенографически точно».

А вот как она рассказывает о том, что чувствовала, когда казалось, что путь домой закрыт навсегда: «...мало кто понимает, что там, в Москве, остался весь мой мир. И на расстоянии, в безнадежном удалении он становится еще милее, высветляется.

В первые месяцы после того, как нас лишили гражданства, казалось, я сойду с ума».

Формально речь идет о совсем разных материях. Но голос-то один и тот же.