Новая выставка предлагает познакомиться с искусством, предваряющим как индустрию интернетовских порносайтов, так и новую метафизику телесности в самых рафинированных художественных опусах XX века. Куратор Марина Лошак с присущим ей остроумием соединила в одном зале французскую эротическую фотографию второй половины XIX века и находящиеся в частных коллекциях России и Франции графические скетчи из бордельной жизни художника парижской школы начала прошлого века Жюля Паскина.

Выставка дает повод задуматься о проблеме, которая волновала знаменитого британского историка искусства Кеннета Кларка: как разделяются в искусстве «нагой» и «голый»? Откровенно разнузданные сценки в борделях Паскина смотрятся с куда большим интересом, нежели фотографии пышнотелых дев, притворяющихся дианами и венерами классической живописи. За первые, откровенные по сюжетам рисунки неловкости не испытываешь. За вторые, куда более обыкновенные, испытываешь нечто вроде стыда. Причину совершенно четко обозначил Кеннет Кларк в книге «Нагота в искусстве». Тело в изображении не может отождествляться с реальностью на сто процентов. Оно чуждо эмпатии. Протокольный портрет голого тела обижает нас тем, что заставляет думать о собственном несовершенстве и несовершенстве возможно любимого нами человека. Когда мы любим его без артистической рефлексии, тогда все трещинки, родинки, физические несовершенства -- все становится оправданием твоего личного выбора, точнее, выбора, который совершила для тебя Любовь. На фиг абстракцию! Как только любимое тело безучастно фиксируется фотооптикой, оно мгновенно будто съеживается, становится именно что постыдно голым.

В отличие от понятия «голый» понятие «нагой» предполагает работу с темой «канон совершенства». Кларк считал, что нагота не предмет, но форма искусства. Она стимулирует творчество тем, что заставляет искать баланс между реальным и идеальным, абстрактным и чувственным, математически выверенным и смутным. То есть в общем-то нагота в представлении Кларка становится и формой, и одной из формул творчества как такового. Ведь неспроста ее открытие совпало с открытием эры европейской культуры, с искусством Древней Греции и Рима. Там, в эллинском мире, нагота являлась зримым воплощением изречения «в здоровом теле -- здоровый дух», выражая идеальный порядок мироздания, устроенного согласно пропорциям совершенного человека.

Самое большое чувство неловкости возникает, когда голого пытаются выдать за нагого. Так, как в выставленных в «Проуне» французских фотографиях 50--70-х годов позапрошлого столетия. Толстые тетеньки с приторно-задумчивым и романтическим выражением лиц старательно подставляют фотографу бока, раздвигают ноги, имитируя героинь картин Курбе или Энгра. Жалкие потуги. Голые в нагих не превращаются. Как и в случае с сегодняшними порносайтами, интерес к картинкам с голыми дамами у добропорядочных буржуа времен Флобера и Курбе возбуждала тупая пошлая похоть. Неспроста же многие фотографии выставлены в дублях с чуть смещенным ракурсом. Это стереопары, и их смотрели в аппарат с бинокулярным объективом. Так сублимировалось желание обладания.

Повторюсь: графические шаржи и карикатуры Паскина в отличие от эротических фотокартинок факт не истории только, а именно что истории искусства. Обитатели домов терпимости показаны у него в самых разнузданных, иногда просто-таки похабных позах («Игры гермафродитов», 1909). Тела нарочно уродливы. Вислозадые или тощие шлюхи корчат рожицы, кривляются. Мимика и пластика, пропорции фигур утрированы, «корявы», словно в детских рисунках. Сама манера работы с карандашом и акварельной кистью стремительная, легкая. И почему-то, глядя на эти скетчи, вспоминаешь как раз о той наготе-форме, что вдохновляла искусство античности. О Паскине трудно говорить, не касаясь его времени и принципиальных тенденций. XIX век окончательно расстался с полнокровным восприятием античного канона наготы. Гармонии идеи и формы нет как нет. Академическая натура стала формалистическим балластом для живого искусства. Здорово написал тот же Кеннет Кларк: «...Формальная фальшь академической обнаженной натуры была также в чем-то моральной фальшью, ибо любители, превозносившие обнаженных Кабанеля и Бугеро, видели реальность в Maison Tellier». Как раз в начале XX века радикальные художники, в том числе Пикассо, Матисс, представители парижской школы, нарочито деформируют, ломают ставший аморальным академический канон наготы. В полемике с ним создают свои системы, где чувственное, абстрактное, разумное и идеальное сосуществуют совсем в других пропорциях, согласованы с новым способом мыслить о Человеке. И Жюль Паскин в легкой, остроумной форме показал насмешливое прощание со старыми идеями. В то же время его гротескные, трогательные, похожие на беззащитных зверушек персонажи вводят в новый артмир. Туда, где бесстыжая деформация плоти станет нормой в неврастеническом, субъективном переживании наготы.