О том, что мы ленивы и нелюбопытны, много сказано. Возможно, сильнее всего это проявляется в фотографии -- на тысячи снимков президента приходится пара серий про бомжей, брошенных детей, пенсионеров. Те, кого снимает Братков, большей частью вытеснены на периферию отечественного и фотографического сознания. Дикий праздник десантников, как и милицейская эстафета по Садовому кольцу, выглядит откровением, хотя происходят ежегодно, на том же месте в тот же час и выглядят не менее красочно. Серии с детьми шокировали тех, кому отлично известно и о семейном насилии, и об исчезающих десятками малютках, и о раздолье для педофилов -- в Интернете и физической реальности.

Освобождение фотографии от догм, проникновение в человеческие тайны, закрытые сообщества, давно уже ставшее на Западе важным трендом, все еще не слишком сильно интересует наших мастеров культуры. Братков физически не проникает в субкультуры, не старается застать своих героев врасплох -- просто ищет модели, притом не слишком экзотические, тем более что особой пропасти между семейными ценностями и совсем уж разнузданным общественным безобразием он не видит. Изгнание из рая происходит в детстве, в семье -- большая серия, одна из самых ранних в творчестве Браткова сделана в родительском саду, где есть еще приятные воспоминания и всякий уют, но таятся и страсти, грехи, пороки и, главное, смерть. Возможно, именно гибель брата -- он есть на снимках, откомментированных надписью о том, что о смерти его родителям сообщил 12-летний Братков, -- разрушила детскую защиту: в семейных снимках больше страха и любопытства, чем покоя и радости. Дальше -- больше: постановки, сделанные с харьковскими еще коллегами, раскрашенные девочки-лолиты и иллюстрации к известным кровавым страшилкам про детишек, играющих в гестапо, режущих собачек…. Снимки полны низкобюджетных подробностей, будто позаимствованных у как раз в те годы ставших доступными ужастиков и порнушки, стремительно распространяющейся через видеосалоны: льется ненастоящая кровь, лица несчастных девочек покрывают килограммы косметики, откровенность переваливает через край, даже не раздражает, бесит.

Братков разглядывает соотечественников с любопытством натуралиста и веселым интересом; человек его занимает как биологический вид, качества которого сильнее всего проявляются в отношении к униженным и оскорбленным -- детям и старикам. Даже в наблюдениях за нищей старостью и поруганным детством фотограф не пускается в рассуждения о цене детской слезинки.

Переход из харьковского чудесного болотца, в котором даже черти водятся домашние, открывает страшный и по-настоящему уже опасный мир. Здесь радуются, как воюют, принцессы похожи на проституток, старость и нищета поджидают за каждым углом даже бравых матросов, победительное мужское начало выступает в виде гор мускулов, управляемых небольшими бритыми головками с интеллектом явно ниже среднего.

Борис Михайлов недавно сетовал, что в современной России нет фотографа, который обнаружил бы и зафиксировал символы времени, его специфический цвет. В том варианте, который предлагает Братков, нет места единственному герою, избранным краскам -- его музыка рождается из сумбура. Но радости в этой радужности не больше, чем в Сарумане Белом, обменявшем чистоту и белые одежды на сладость власти. Примерно та же история произошла когда-то с Адамом и Евой, но это только кажется, что вернуться в тайный сад детства невозможно -- стоит покинуть залы музея, как оказываешься в цветущем, мирном Винтертуре. В довольно однообразной картине мира, которую создают наши фотографы, Браткова трудно назвать лучом света, но только он (после отъезда Бориса Михайлова) наблюдает исключительно оборотную сторону действительности.