Книга Людмилы Сараскиной «Александр Солженицын» увидела свет в составе недавно образовавшейся при «ЖЗЛ» дочерней серии «Биография продолжается...».

В интересном, однако, мире мы обретаемся. Решили в «Молодой гвардии», что книги о ныне здравствующих «замечательных людях» стоит публиковать с многославным брендом. Кому-то ход может показаться грубоватым, но и понять издателей можно: серии у нас ценятся («ЖЗЛ» -- особенно), да и хочется же самих себе уверить, что любить мы умеем не только мертвых. Но как не сообразить было, что если уж такая серия сочтена нужной и хочет быть осмысленной, то открывать ее надлежит одним и только одним жизнеописанием? Тем самым, что появилось сейчас, -- далеко не первым. И что ждать биографии Солженицына следовало бы до тех пор, пока автор, взявшийся за эту трудную, благородную и насущно необходимую работу, не поставит точку. Потому что появление первого на русском языке подробного документированного рассказа о судьбе и жизненном деле Солженицына -- это огромное событие в духовной жизни страны, а не более или менее удачная издательская акция.

Виноват, но не могу я встроить книгу о Солженицыне в ряд томов «ЖЗЛ». Не подходит Солженицыну эпитет «замечательный». Не «замечательный» он человек (писатель, мыслитель, гражданин), а великий. Угадываю язвительную реплику: Пушкину, мол, привычный эпитет в самый раз (есть ведь о нем книга в «ЖЗЛ», хотя, увы, прескверная), а Солженицыну мал? Готов показаться смешным, но думаю именно так. Величие не вес, температура или скорость, оно не меряется килограммами, градусами или метрами в секунду: либо есть, либо нет. А потому попытки выяснить, кто все-таки «выше» (Толстой или Достоевский? Шекспир или Гете?), кажутся мне бессмысленными. (И бессовестными: если -- а это бывает довольно часто -- сравнивающему важно не столько поднять одного из сравниваемых, сколько принизить другого.) Но величие Пушкина или Моцарта ныне воспринимается как данность («кумироборчество» здесь лишь тень, которую никто не воспринимает всерьез), а потому соседство их биографий в серии с жизнеописаниями «замечательных людей» совсем иного масштаба ничего не убавляет и не прибавляет. Величие Солженицына по сей день отрицается с неподдельной страстью, если не сказать, яростью. Или «признается», но с бездумным равнодушием либо своекорыстным расчетом. Такое положение дел (не только печальное, но и угрожающее будущему русской культуры) придает всякому ответственному высказыванию о Солженицыне особый статус. Приходящая к читателю здесь и сейчас биография Солженицына должна быть чем-то большим, чем просто качественная -- добросовестная, увлекательная, живо написанная -- книга из «ЖЗЛ».

Мне кажется, что Людмила Сараскина эту задачу выполнила. Она ведет свое повествование так, что на любом его отрезке (детство, студенческие годы, тюрьма и лагерь, ссылка, выход из подполья, противоборство с красным драконом, изгнание, возвращение) читатель ощущает, что все это рассказывается о том, кто еще напишет (или уже написал) «В круге первом» и «Один день Ивана Денисовича», «Матренин двор» и «Раковый корпус», «Архипелаг ГУЛАГ» и «Красное Колесо». Сараскина показывает, как нераздельны жизнь Солженицына и его дело, сохранение в слове трагического опыта русского ХХ века, как дышат в свободном слове судьба и личность автора и как верность слову, писательское послушание, помогают выстоять там, где, кажется, нет иного исхода, кроме гибели.

Сараскина верит Солженицыну-художнику, точно и тонко читает его многоплановую прозу, ощущает органичность и цельность того мира, что оживает в солженицынском слове, и потому ей удается приблизить к нам живое лицо писателя, позволить читателю прочувствовать его боли и радости, понять (насколько это вообще возможно), почему жизнь Солженицына была именно такой, а иной быть не могла.

В связи с Солженицыным часто употребляется слово «чудо», без которого, действительно, не обойтись, говоря о человеке, прошедшем сквозь войну, тюрьму, раковый корпус и противостояние со сверхдержавой. (Страницы книги Сараскиной, рассказывающие о санкционированной с самого верху подлой и свирепой охоте на Солженицына, произведут впечатление и на тех, кто хорошо помнит «Теленка», -- там писатель далеко не все рассказал.) Да, чудо. Да, Бог хранил и хранит. И когда политбюро решало, на Запад ли вышвырнуть великого писателя или на северо-восток, к полюсу холода, думаю, не одни опасения дурно выглядеть в глазах цивилизованного мира (и не такое там сносили!) заставили верных ленинцев избрать щадящий вариант. (Помню, ходили по Москве слухи: дескать, Косыгин -- премьер-технократ, несбывшийся реформатор, глядевшийся интеллигентом на фоне своих подельников -- голосовал против высылки. Ага, против высылки -- за ссылку в Якутию.) Хоть и были вожди СССР закоренелыми атеистами но, похоже, на «историческом заседании» что-то в их каменных сердцах екнуло. Не нам судить о Промысле, но стоит вспомнить два рифмующихся эпизода из «Красного Колеса». В «Марте Семнадцатого» отрекшийся император, оставшись один, молится о России, понимая, что «исправить» только что совершенный им грех может лишь чудо. В «Апреле Семнадцатого» молодые герои спрашивают мудреца Варсонофьева, не спасет ли Россию чудо, и слышат в ответ, что чудо посылается тем, кто идет ему навстречу.

Таков был путь Солженицына. Думаю, что стал он на этот путь очень рано -- до исцеления, до лагеря, до войны, когда мальчишкой задумал написать книгу о том, почему и как в России произошла революция. По идеологическим установкам -- совсем иную, чем великое «повествованье в отмеренных сроках». По сути -- то, что при честном вглядывании в историю и ответственном отношении к дару должно было стать «Красным Колесом».

Этот путь и описан Людмилой Сараскиной. Тот, кто прочтет (не пролистает для «ознакомления» и «опровержений», а прочтет слово за словом) биографию Солженицына, почти наверняка ощутит необходимость обратиться -- вновь или впервые -- к книгам нашего великого современника. Чем больше таких людей найдется в России, тем лучше будет всем нам.