Умер Анатолий Алексеевич Азольский. Было ему 77 лет. Даже то немногое, что мы знаем о судьбе этого замечательного прозаика, могло бы послужить материалом для захватывающего романа. Написать такую книгу смог бы только сам Азольский.

В 1952 году он окончил Высшее военно-морское училище имени Фрунзе (основанный Петром I Морской кадетский корпус, главную русскую школу флотоводцев), в 1954 демобилизовался. Почему так скоро оборвалась престижная служба морского артиллериста, неизвестно, но запомнился флот Азольскому крепко. Как и жутковатый обиход заводов и заводиков 50-х -- начала 60-х, где применял инженерские навыки будущий писатель. Когда он взялся за перо, тоже неизвестно, но в 1965 году рассказ Азольского напечатала «Литературная Россия». О чем был рассказ и как он назывался, автор предпочитал не вспоминать. Равно как и о других публикациях той поры (если они были).

В 1967 году ведомый Твардовским «Новый мир» анонсировал «производственный» роман Азольского «Степан Сергеич». То, что роман был зарублен цензурой, совсем не диво: от жестко прописанной картины бардака и беспредела оторопь брала и двадцать лет спустя, когда при свете перестройки «Новый мир» восстановил историческую справедливость. Поражает другое: писатель без имени и связей в литераторской среде заставил редакцию прочесть рукопись, принять к печати и бороться за нее с властными инстанциями. Увы, тщетно. Что он мог делать после такого поражения (как-то да «рифмующегося» с обрывом флотской карьеры)? Предполагаются три варианта: приспособиться к принятым литературно-цензурным нормам, уйти в самиздат-тамиздат, бросить сочинительство вовсе. Азольский выбрал четвертый путь: «проходимых» вещей не печатал (и едва ли что-то редакциям предлагал), публичности не искал (не гремело его имя в интеллигентских кухонных разговорах), избранной стези не бросил -- он писал в стол. То (и так), что почитал должным. Поэтому, когда «открылись шлюзы», смог предложить публике не только двадцатилетней выдержки «Степана Сергеича», но и более свежий роман «Море Манцевых» -- его сокращенный вариант под названием «Затяжной выстрел» появился в «Знамени» (1987).

Был успех -- одобрение критиков, книжное издание и экранизация «Степана Сергеича» (да и гонорары тогда еще что-то весили). Но отнюдь не победа. Во-первых, проза Азольского тонула в океане «возвращенных» и «открывающих глаза» перестроечных публикаций, во-вторых, нимало не утратив достоверности и публицистической страсти, она виделась несколько архаичной. Писатель, вновь оказавшийся на развилке, это почувствовал. К середине 90-х, когда многие его коллеги (куда более удачливые в прежней жизни) предпочли писать по инерции, жалуясь на падение интереса к литературе, Азольский выработал новую -- резко индивидуальную -- манеру. На фоне изощренно точной, бликующей профессиональными деталями фактуры взвихрились невероятные многоходовые сюжеты, слог заиграл неожиданными контрастами, загадка (человеческой души и/или исторического события) стала стержнем клубящейся, внешне хаотичной, но отменно просчитанной прозы, а печальная разгадка всякого повествования -- уроком чести и укором тем, кто мечтает похоронить совесть и память.

Новый Азольский сполна открылся в блестящем (и горчайшем) рассказе «Розыски абсолюта» (1995). В следующем году появился роман «Клетка», заслуженно стяжавший Букеровскую премию. Затем пришли щемящая сердце «Женитьба по-балтийски» и гротескный «Облдрамтеатр», «роман партизанский» («Кровь»), «роман шпионский» («Диверсант», породивший аж два популярных сериала), «роман немецкий» («Полковник Ростов»; о генеральском антигитлеровском заговоре и покушении Штауфенберга) и много иного-прочего, вплоть до публикаций 2007 года -- романа «Посторонний» («Новый мир»), повестей «Афанасий» и «Маргара» («Дружба народов»).

Азольский писал о жестоких временах и нравах, о противоборстве одиночек (когда наивных, но чаще крепко битых жизнью, знающих что почем и умеющих огрызаться) с безжалостными и тупыми системами (тут что задрипанный заводишко, что могучие империи -- все едино), о провокации и предательстве, растворенных в воздухе, о тоске, настигающей в миг победы, об изворотливости «справедливых решений», о незаживающей боли, об унижении и страхе как нормах существования... Но при всем при этом он каждой вещью своей напоминал, что кроме клетки-камеры существует иная клетка -- та, с которой начинается жизнь. Жизнь, которая не сводится к партийно-уголовному облдрамтеатру, жизнь, которая находит доводы против спасительного цинизма заматерелых волков-одиночек, жизнь, которая дарит счастье любви, дружбы, верности нравственному чувству, осмысленного труда, сочинительства. Страсть, с которой и на восьмом десятке работал Азольский, и его презрительная ненависть к несвободе и лжи выросли из одной клетки. Потому в долгом поединке с другой -- тюремной, системной, советской -- писатель Анатолий Азольский одержал неоспоримую победу.