«Ах, черт опять об Гоголя...» Хармсовский текст мог бы как нельзя лучше подойти в качестве эпиграфа для нового спектакля Валерия Фокина. Классическая пьеса увидена Фокиным будто через призму этого текста. Очередное погружение режиссера в гоголевский мир выглядит шокирующе и провокативно и выбивает зрителя из комфортного состояния надолго. Дело в том, что режиссер решил превратить ритуальное соревнование женихов за место подле Агафьи Тихоновны в соревнование буквальное. Всех основных персонажей пьесы, кроме Жевакина, тетки да свахи, он поставил на фигурные коньки и заставил состязаться в ловкости и скорости в деле и без того достаточно ненадежном. Тетушке и свахе в силу почтенного возраста и комплекции (обе невысоки и округлы -- специфический микст картинок Кукрыниксов и шаржированного Кустодиева) глупостями заниматься не пристало, они могут только вступить друг с другом в жуткую перепалку; а Жевакин, хоть молод, резв и весел и в состязании участие принимает самое активное, но кататься принужден на инвалидной повозке; у него и «петушья нога», та, что есть в гоголевском тексте, вовсе отсутствует.

Помимо гротескного эффекта атмосфера катка создает странное лирическое настроение: свет, падающий снежок и парочки придают довольно официальной и малоприятной процедуре смотрин вполне романтический налет. И этому эффекту немало способствует музыка Леонида Десятникова, в которой есть легкая ирония и ностальгия.

И все же за спортивной составляющей действия, ранее Фокину чуждой, отчетливо различим почерк режиссера, узнаваемый фокинский Гоголь, Гоголь абсурда и гротеска, Гоголь таинственных и резких метаморфоз, интересно и ярко воплощенных актерами театра. Есть, конечно, и самоповторы, но есть и самоироиния, что комедии, конечно, не вредит, а только помогает (на круглой белой стене катка, составленной из несоединенных меж собой досок, художник Александр Боровский развесил коньки и три полустертые афиши к спектаклю «Ревизор». В 2002 году режиссер ставил «Ревизора» на сцене Александринского театра).

По спектаклю рассыпано множество емких примет гоголевского мира. Вот появляется слуга Подколесина Степан (Иван Паршин), у него ушанка надвинута так, что лица вообще не видно; и в первом диалоге с хозяином он не говорит, а точно в странном сне издает нечленораздельные звуки, складывающиеся в угрюмое бурчание. Примерно в таком же состоянии перед нами предстает и сваха (Мария Кузнецова) -- еле говорит, почти спит и в себя приходит лишь от стопки водки, да и то слегка и ненадолго. Не люди, а невесть что и невесть откуда. А Кочкарев (Дмитрий Лысенков) поначалу вообще будто персонаж другой пьесы, и даже другого спектакля: в длинном и узком проеме окна, где уже притулилась сваха, появляется человек в черном цилиндре и черном пальто, зловещий, странный. И тут же молниеносно, отточенными движениями кидается душить Феклу Ивановну, осыпая ее резкой бранью за то, что та его женила. И нет сомнений, что, кроме намерения ее убить, никаких других намерений у него нет.

Дмитрий Лысенков играет Кочкарева быстрым, точным и стремительным, Игорь Волков же по контрасту Подколесина делает неспешным, рассудительным и деликатным без меры. Кочкарев поспевает всюду и успевает делать все. Он одевает Подколесина, выталкивая его из дома к невесте; пускается расхваливать достоинства Ивана Кузьмича перед Агафьей Тихоновной (Юлия Марченко) и оказывается столь обольстительным, что вынужден испуганно отбиваться от ее слишком крепких объятий. А затем ловко, весело и слегка цинично режиссирует объяснения между другом и невестой, подсказывая правильные ответы то одному, то другому, осуждая никчемный этикет и наигранную скромность.

И в том, и в другом живет не один человек, и в тот или иной момент может проявиться новый неожиданный персонаж: в Кочкареве может возникнуть Хлестаков, а может и персонаж Гофмана; в Подколесине же -- высокий сановник, а к концу, страшно сказать, самодержец (произнося свой монолог «Если бы я был где-нибудь государь, я бы дал повеление жениться всем», герой на торжественном постаменте принимает величественную позу). Но эти же персонажи исчезают и растворяются столь же внезапно, сколь и появились. И, пожалуй, замечательным финалом становится бегство Подколесина: шагнув в окошко, он сразу оказывается на своей кушетке. Заворачивается в одеяло, будто вовсе ничего и никого и не было.