Не знаю, было ли так всегда, но сегодняшнему читателю стихов (подчеркну -- преданному, вдумчивому, сосредоточенному) очень трудно поверить, что рядом с ним живет большой поэт. Романтический миф об «избраннике небес», одновременно гонимом миром и властно победительном, с огромной силой в последний раз заявивший о себе явлением Бродского, так или иначе принижает всякого лирика, дерзающего неприкрыто претворять в стихи свою судьбу и личность. (Примерно так поэтов второй половины XIX века закрывала легенда о Лермонтове.) Что уж говорить о тех немногих, кто избрал иную стезю, отказавшись не только от блеска софитов («имиджевой» поддержки), но и от всякого прямо выраженного свидетельства о себе? Не о «публичном поведении» здесь речь -- о собственно поэзии.

Такие вот мысли приходят в голову по прочтении «Избранных Переводов» Анатолия Гелескула (М., «ТЕРРА -- Книжный клуб», серия «Мастерство перевода»), по моему разумению, одного из самых больших современных русских поэтов (их совсем немного), чьих «оригинальных» стихов я никогда не видел. Не знаю, пишет ли Гелескул поэтические «не переводы» сейчас. (Когда-то, кажется, писал, на что есть намек в первых строках авторского предисловия.) Не знаю, обретут ли эти предполагаемые, словно бы мерцающие за явленными нам переводами, стихи когда-нибудь читателя (и должно ли такое случиться). Боюсь и задуматься о том, как они могут звучать -- это было бы бестактным и никчемным посягновением на главное в поэте -- его тайну. Тайну, благодаря которой нам подарено, например, такое: Любовь моя, цвет зеленый./ Зеленого моря всплески./ Далекий парусник в море,/ далекий конь в перелеске./ Ночами, по грудь в тумане,/ она у перил сидела -- / серебряный иней взгляда/ и зелень волос и тела./ Любовь моя, цвет зеленый./ Лишь месяц цыганский выйдет,/ весь мир с нее глаз не сводит -- / и только она не видит.

Не в том даже дело, что «Сомнамбулический романс» и другие переложения Гелескула из Лорки я, прочитавший их много лет назад, не могу услышать иначе. Ведь, скажем, едва ли не самое «знаковое» стихотворение Верлена (по мнению знатоков -- непереводимое в принципе и кем только не переводившееся!) -- еще как могу. (И, пожалуй, совсем вольный перевод Пастернака бормочу про себя чаще.) Дело в «тайном родстве», которое проступает в изначально далеко друг от друга отстоящих стихах, в тихой и неодолимой Гелескуловой мелодии. Сердцу плачется всласть,/ Как дождю за стеной./ Что за темная власть/ У печали ночной? // Мой напев дождевой/ На пустых мостовых,/ Неразлучен с тоской/ Твой мотив городской! // Сердце плачет тайком -- / О какой из утрат?/ Этот плач ни о ком,/ Это дождь виноват. // И за что не пойму./ Это мука из мук -- / Тосковать одному/ И не знать почему?

Вовсе не хочу сказать, что старинные испанские поэты (Сан Хуан де ла Крус или Франсиско де Кеведа) в прочтении Гелескула похожи на Незвала или Галчинского. И Бодлера тут не спутаешь ни с Нервалем, ни с Норвидом, ни с Аполлинером. И народные испанские песни совсем наособицу. Неповторимые поэтические речи остаются неповторимыми (странно было бы радоваться, случись иначе), а общность все равно возникает. Общность эта отменяет наши понятия о «своем» и «чужом». Гелескул, разумеется, вслушивается в резко индивидуальный голос каждого из перелагаемых им собратьев, но слышит не только его, а, кажется, само мироздание, что говорит, поет, плачет, ликует как бы сквозь несхожих поэтов. И мы чувствуем: вот Туман, вот Лес, вот Город, вот Музыка, вот Боль, вот Счастье... Они -- такие, другими быть не могут. Все разом прозрачно (ибо жизнь ясна) и призрачно (ибо жизнь таинственна). Все до предела реально и совершенно фантастично. В «простых» словах живет какое-то особое, соединенное с удивительным тактом, знание о бытии -- великих поэтов, безвестных слагателей народных песен, общечеловеческом, то есть нашем. Язык столь богат, свободен и чист, что кажется, будто поэта и нет, будто стихи сложились сами собой. Даже не сложились -- были всегда.

Понятно, что все не так. Понятно, что лишь большая судьба могла обеспечить столь мощную реализацию Божьего дара. Понятно, что «послушничество» переводчика (отказ если не от создания, то от обнародования «своих» стихов) здесь мало что объясняет, ибо само нуждается в объяснении, а сколько-нибудь внятное истолкование того, что должно назвать «поэтическим миром Гелескула», потребует нетривиальных исследовательских ходов. Будут ли надлежащие усилия приложены? Бог весть. Но не замечать, что рядом с нами живет истинный поэт, не слышать его скрытую личную музыку, принимать «переводы» как данность, попросту грешно. И опасно -- для будущего русской поэзии.

Читая Гелескула, естественно, вспоминаешь о Жуковском -- великом поэте (вообще-то определившем движение русского стихотворства в большей мере, чем кто-либо еще), которого современники (включая друзей) постоянно попрекали за недостаток оригинальности и приверженность переводам. Жуковский все же обрел статус великого поэта, от которого сам он старался по возможности уклониться. Но старые «оговорки» и по сей день мешают если не живому восприятию его стихов (хотя и этому тоже!), то их адекватному пониманию. Довольно долго Жуковский читался уважительно и... поверхностно, особенно это касается его поздних творений. И хотя о Жуковском в разные годы писали очень крупные филологи (включая гениального А. Н. Веселовского), качественный сдвиг в изучении его наследия обнаружился лет, примерно, тридцать назад. Во многом благодаря напряженной работе историков литературы из Томска, что началась с тщательного обследования библиотеки поэта, а привела к изданию Полного собрания сочинений и писем.

Только что появилась превосходная монография главного редактора ПСС Александра Янушкевича (М., «Наука»). Ее первая часть -- «Творчество Жуковского как художественная система» -- являет собой переработанную версию труда, что вышел в Томске двадцать лет назад, стал тогда научным событием и до сих пор остается самым «полным» словом о поэте. Во второй части собраны статьи об отношении Жуковского к европейской культуре -- германской словесности и итальянской словесности, Данте, Мильтону, французскому Просвещению и французской революции. К радости здесь, однако, примешивается горечь. Исследование не может заменить корпуса текстов, а из замысленного Собрания пока плоть обрели лишь четыре тома (лирика и дневники). Увы, безденежье и патологическое общественное равнодушие оказываются сильнее энтузиазма томских коллег и тормозят издание нескольких уже давно готовых книг! Что изящно корреспондирует с нашим невниманием к вершинам живой русской поэзии.