Трудно придумать более красивое начало музыкального года в Большом зале Консерватории, где случилось в меру элитарное, ажурное, заносчивое и знаковое событие. Едва ли не самая прекрасная на свете оперная партитура -- «Орфей и Эвридика» Глюка -- была сыграна и спета лучшими московскими силами (оркестром Pratum Integrum с безупречной репутацией, Камерным хором Московской консерватории Бориса Тевлина), украшена звездными европейскими солистками (Анна Бонитатибус -- Орфей, Лидия Тойшер -- Эвридика, Дебора Йорк -- Амур), собрана и проведена самым любимым меломанами и светской публикой молодым дирижером Теодором Курентзисом. Каждый его проект, будь то гастроли возглавляемого им Новосибирского оперного театра или симфонический концерт с москвичами, провоцирует споры, разговоры, плодит сонмы новых поклонников и претендует на статус главного в сезоне, соревнуясь с другими проектами того же дирижера. Курентзис словно спорит сам с собой, при этом верной ему публики становится все больше, а слава выглядит все монолитнее.

Так, БЗК в этот раз еще больше напоминал молельный дом, чем даже Школа драматического искусства на Сретенке в прошлом году на курентзисовском мероприятии под заголовком «Тайная вечеря». Через каждые три ряда сидел кто-нибудь с партитурой или клавиром в руках. Через каждую дюжину мест можно было встретиться взглядом с кем-то, чьи глаза наполнены слезами и горят благодарным светом.

Хотя в данном случае проект нельзя назвать в полном смысле курентзисовским -- оркестр Pratum Integrum отличается от новосибирских подопечных дирижера идеологической и творческой самостоятельностью и менее горячечным взглядом на дирижерский пульт, хор Тевлина также вполне уверенно гуляет сам по себе, а каждая из солисток имеет не только индивидуальный рисунок успешной международной карьеры, но и давно найденное место в системе стилевых координат. Курентзису оставалось ни много ни мало соединить все составляющие в единое целое, то есть выстроить стилевой и акустический баланс.

Для концертного исполнения в БЗК была выбрана не одна из двух существующих оригинальных версий, а франкофонный, романтический, структурно более пышный вариант оперы, сделанный Гектором Берлиозом примерно через сто лет после премьеры, в 1859 году, на основе обеих авторских партитур. Представление вышло в целом совершенно очаровательным -- оркестр звучал деликатно и выверенно почти всегда, а иногда возникающее несовершенство интонации на задних пультах легко списывалось на молодость оркестрантов и старину инструментов. Хор был легок и пластичен. Их баланс не был точно и строго выдержан от такта к такту, к тому же разнился в зависимости от того, где повезло сидеть слушателю. В амфитеатре акустическая картина была цельной, но чуть смутной, в партере -- куда более детальной, но менее собранной.

Важнее, впрочем, что мастеровитые солистки, каждая из которых является действующей звездой на актуальном поле европейского оперного аутентизма (в их коллективном бэкграунде -- имена знаменитых дирижеров, названия знаковых премьер и престижных сцен от Зальцбурга до Мюнхена), не оказались в партитуре одинокими и покинутыми. Каждой из вокалисток дирижер, хор и оркестр позволили проявить свое индивидуальное и ансамблевое мастерство во всех нюансах.

Дебора Йорк -- чистый ангел возвышенного барочного стиля -- стала нежным, хрустальным Амуром, завораживающим прозрачным тембром голоса, тонким вокальным рисунком, образцовым знанием стиля и фарфоровым актерским обаянием, которое так идет барочной театральной эстетике. Лидия Тойшер сыграла милейшую Эвридику, предъявив отменный аристократизм манер и даже скрыв за ним недостаточный объем голоса.

Неаполитанка Анна Бонитатибус в партии Орфея не столько очаровала, сколько завоевала публику, добавив представлению оперный объем, а собственной партии -- мощную динамику и резкие спорные краски от тихой трепетности до обжигающего гнева. Она вышла на сцену красивой женщиной в мужской роли, а уходила -- героем, пережившим борьбу, потерю и свалившийся с неба триумф. Ее голос -- темное, горячее меццо -- не всегда (особенно в нижнем регистре) казался идеально приспособленным к роли, но всеми своими достоинствами и недостатками певица распоряжалась не только разумно, но и со страстью. Она была безупречна в первых двух актах и заставила спорить об интерпретации в последнем. Там ее слишком настоящее, неигривое, богоборческое страдание словно отложило разгадку самой знаменитой арии Орфея и к тому же подчеркнуло случившуюся фрагментарность финального отделения. В этом Орфее было чуть больше от Кармен, чем хотелось бы, но певица тем не менее умудрилась не разрушить туманные рамки старинного стиля, а только воинственно их расширила. Именно она отвечала в концерте за все метаморфозы -- не только своего Орфея, но и события в целом, которое из амбициозного проекта, утверждающего начало зрелого аутентизма в России, превратилось-таки в музыку, очаровывающую в начале и обескураживающую в конце. И, возможно, именно Анна Бонитатибус так зарядила всех коллег и так сместила акценты, что Теодор Курентзис оказался в роли внимательного и корректного регулировщика, а не гуру или героя, что избавило происходящее от излишнего надрыва и пафоса, добавив ему спокойного изящества.

Подпись к фото: Анна Бонитатибус (Орфей) превзошла в страстности даже дирижера Теодора Курентзиса